Задание 26. Средства речевой выразительности. ЕГЭ 2024 по русскому языку

(1)В этой сберегательной кассе недавно ещё приветливо здоровались с вкладчиками и даже обращались к ним по имени-отчеству. (2)Клиенты отвечали служащим тем же.

(3)Новая заведующая въехала в кассу не на белом коне, как щедринский градоначальник, но на коне крика и под лозунгом «При мне будет не так, как при прежней заведующей». (4)Прежде всего, она упразднила вежливость. (5)Сперва при посетителях стала покрикивать, потом кричать на подчинённых, полагая, что так утверждает свой авторитет. (6)Затем стала кричать на клиентов. (7)Особенно на тех, кто стар, теряется, не может сразу правильно заполнить бланк, написать доверенность или завещательное распоряжение. (8)«Оглохли?» — может осведомиться она у человека, который действительно плохо слышит. (9)«Сколько раз вам объяснять!» — это говорится чуть не каждому третьему. (10)А чаще всего звучит: (11)«Я вам не обязана!» (12)Прежние работники кассы, задёрганные окриками, стали работать заметно хуже, а некоторые — и это самые (…) плоды нового руководства — подражать начальнице. (13)У неё же, когда она упоённо кричит, в глазах появляется победоносный блеск, она упирает «руки в боки», мимика выражает торжество: (14)«Эк я их всех отбрила!»

(15)У этой заведующей есть двойник — продавщица в соседнем магазине. (16)Она работает медленно, неряшливо, бестолково. (17)Когда появляется за прилавком, самые нервные покупатели, вздохнув, уходят — в другую очередь или в другой магазин. (18)«Сейчас она нам задаст», — говорит какая-нибудь старенькая многотерпеливица, у которой нет сил занимать очередь снова в другом месте. (19)И продавщица задаёт! (20)У неё, как и у заведующей сберкассой, появляется такая же победоносная поза — «руки в боки», а в глазах блеск, как у гончей, которая травит зайца.

(21)В нашем микрорайоне встреча этих двух женщин казалась неизбежной. (22)Думалось, произойдёт взрыв. (23)Ан нет, встреча произошла, но столкновения не было. (24)Крикуньи издали почувствовали, «кто есть кто». (25)Покупка совершилась если не в дружественной, то, во всяком случае, в деловой обстановке. (26)Голоса обеих дам звучали нормально, если не считать хрипоты, вызванной привычным криком. (27)Любопытное наблюдение — горлодёры и грубияны, почувствовав, что могут получить отпор на привычном им языке, затихают.

(28)Я убеждён: за нежеланием терпеть крик стоит чувство социально ценное — собственного достоинства. (29)А что стоит за криком? (30)Комплекс неполноценности? (31)Вряд ли заведующая сберкассой и продавщица из продмага задумываются над тем, почему они кричат. (32)Но люди видят: своим криком они прикрывают неумение работать, симулируют активную деятельность, которой нет. (33)Иногда за криком прячется невежество.

(34)Руководитель кричит на нижестоящих так, что стены дрожат! (35)Но вот что примечательно: иные из них выходят из кабинета шефа как бы даже успокоенные. (36)Будто их в баньке веничком ублажали, а не унижали их человеческое достоинство. (37)А потому: раз кричит — значит, считает за своего. (38)Не стыдится предстать в душевном неглиже. (39)А вот если «сам» переходит на нормальный голос, вот тогда-то и следует призадуматься. (40)Уж не отнёс ли к посторонним, с которыми распоясываться нельзя. (41)С чего бы это? (42)Ведь всем известно — с посторонними их шеф всегда держится в рамках, а с вышестоящими и говорить не приходится — сплошной политес. (43)В немецком языке таких людей называют «велосипедистами»: (44)«Сверху гнутся, а вниз давят!» (45)Психология же сотрудников, которые не просто мирятся с тем, что на них орут, но даже расценивают крик как знак личного доверия шефа, их психология сродни той, о которой Чехов говорил, что её надо выдавливать из себя по капле, как психологию раба.

(46)Так как же всё-таки нам справиться с криком? (47)Не знаю! (48)Но уверен: оскорбительный крик — субстанция хоть и менее материальная, но не менее вредная, чем, скажем, вещества, загрязняющие атмосферу. (49)Мы боремся с загрязнением воздуха, с опасными для здоровья производственными и бытовыми шумами. (50)Это правильно и необходимо. (51)Но крик, прямо направленный на человека, бьющий его по самолюбию, по душе и сердцу, опаснее во сто крат…

(52)Крик — маска профессиональной некомпетентности! (53)Отсталости. (54)Понимать это очень важно. (55)Бороться с тем, чем порождено это явление, ещё важнее.

(По С. Львову)

О ДРУЖБЕ

(1)У каждого из нас бывают в жизни такие времена, когда естественная, от природы данная нам одинокость вдруг начинает казаться нам тягостною и горькою: чувствуешь себя всеми покинутым и беспомощным, ищешь друга, а друга нет… (2)И тогда изумлённо и растерянно спрашиваешь себя: как же это так могло случиться, что я всю жизнь любил, боролся и страдал, и, главное, служил великой цели — и не нашёл ни сочувствия, ни понимания, ни друга? (3)Почему единство идеи, взаимное доверие и совместная любовь не связали меня ни с кем в живое единство духа, силы и помощи?..

(4)Тогда в душе просыпается желание узнать, как же слагается жизнь у других людей: находят они себе настоящих друзей или нет? (5)Как же жили люди раньше, до нас? (6)И не утрачено ли начало дружбы именно в наши дни?

(7)Иногда кажется, что именно современный человек решительно не создан для дружбы и не способен к ней. (8)И в конце концов неизбежно приходишь к основному вопросу: что же есть настоящая дружба, в чём она состоит и на чём держится?

(9)Бывает «дружба», основанная на совместном сплетничании или на взаимном излиянии жалоб. (10)Но бывает и «дружба» лести, «дружба» тщеславия, «дружба» протекции, «дружба» злословия, «дружба» преферанса и «дружба» собутыльничества. (11)Иногда один берёт взаймы, а другой даёт взаймы — и оба считают себя «друзьями». (12)«Рука моет руку», люди вершат совместно дела и делишки, не слишком доверяя друг другу, и думают, что они «подружились». (13)Люди сталкиваются друг с другом в жизни и отскакивают друг от друга, подобно деревянным шарам. (14)Таинственная судьба взметает их, как земную пыль, и несёт их через жизненное пространство в неизвестную даль, а они разыгрывают комедию «дружбы» в трагедии всеобщего одиночества. (15)Ибо без живой любви люди подобны мёртвому праху.

(16)Но истинная дружба проламывает это одиночество, преодолевает его и освобождает человека к живой и творческой любви. (17)Истинная дружба… (18)Если бы только знать, как она завязывается и возникает… (19)Если бы только люди умели дорожить ею и крепить её…

(20)На свете есть только одна-единственная сила, способная преодолеть одиночество человека; эта сила есть любовь. (21)На свете есть только одна возможность выйти из жизненной пыли и противостать её вихрю; это есть духовная жизнь.

(По И. Ильину)

(1)На сломе отрочества, в преддверии юности меня постигло печальное открытие, что я не имею точки опоры. (2)У меня нет ни способностей, ни хотя бы тяги к чему-либо, кроме чтения книг и футбола.

(3)В раннем детстве я обещал стать художником, но свежесть чистого, не обременённого знанием и предвзятостью восприятия недолго обманывала окружающих, да и меня самого. (4)Так, даже куда лучше, рисовали многие дети. (5)Страстность, с какой я предавался сперва игре в мушкетёров, потом коллекционированию папиросных коробок, марок и, наконец, бабочек, заставляла близких верить, что во мне аккумулирована не совсем обычная энергия. (6)Но шло время, и увлечения замирали одно за другим, не давая даже иллюзии каких-то успехов. (7)Ни одна моя коллекция не достигла уровня хотя бы рядовой маниакальности. (8)А потом была география и безумие географических карт, завесивших все стены комнаты. (9)Но теперь уже никто не считал, что я буду вторым Пржевальским или Миклухо-Маклаем. (10)Вскоре карты отправились туда же, где изгнивали коллекции бабочек, плесневели альбомы с марками, — в залавок на кухне. (11)А потом начались судорожные попытки увлечься химией, физикой, электротехникой и честно-горестные признания: не моё, не моё, не моё…

(12)И только когда я выходил на сыромятницкое футбольное поле, отделённое пропастью от остального мира, и трусцой направлялся в центр, на своё место, всё тягостное, обременяющее, висящее на мне, как вериги: мучительная неудовлетворённость собой; твёрдая уверенность, что мне не стать человеком своего времени — таким в нашей семье считали учёного, инженера, строителя; не покидающая ни на миг убеждённость, что окружающие люди лучше, умнее, талантливее, чище меня; оплошности, неловкости, оговорки, грубость с матерью, несправедливость к другу, боязнь вызова к доске на уроках математики, обиды на учителей, тоска о любимых книжных героях, с которыми никогда не встретиться в жизни, — всё это давящее, угнетающее развеивалось дымом, я становился пустым, лёгким и чистым.

(13)Мгновения, протекавшие от выхода на поле до первого удара по мячу, были для меня самыми лучшими из всего, что дарил футбол. (14)Я чувствовал себя способным взлететь, раствориться в пространстве. (15)Спорт наступал потом, а сейчас свершалось причащение светлой благодати мира. (16)Конечно, так было не всегда, когда-то я просто гонял мяч, упоённо и бездумно, до полного изнеможения, которое тоже было счастьем, ибо ты утолил жажду, взял от жизни всё, что мог. (17)Но в описываемую пору детство и отрочество миновали, начиналось самое грозное — юность. (18)Явления, вещи и обстоятельства утрачивали свой простой смысл и становились знаками какого-то другого, тайного бытия. (19)И сам я уже принадлежал не себе, не очевидности происходящего, а тому, что таилось за покровом…

(20)И вот однажды настал такой незабываемый день, когда наш тренер Жюль Вальдек обзвонил по телефону родителей своих избранников, чтобы узнать, как относятся они к «футбольной карьере» сына. (21)Не знаю, как отнеслись родители Чегодаева и Алексеева к непривычной французской учтивости тренера, но у меня дома звонок Вальдека был воспринят трагически.

(22)— Ты помнишь пророчество Леонардо да Винчи? — обратился ко мне отец, после того как мама разбитым голосом сообщила о звонке Вальдека.

(23)— Какое пророчество?

(24)— «Настанет время, — заговорил отец голосом пророка, — и люди будут бегать за куском свиной кожи, наполненной воздухом, с громкими криками и ругательствами».

(25)— Ругаться на поле запрещено, — машинально сказал я, потрясённый предвидением гения Ренессанса.

(26)— Не в этом дело, — сказал отец. (27)— Леонардо говорит о грядущем футболе как о пришествии Антихриста.

(28)— Мне уже сейчас кажется, — вставила мама, — что человечество делится на спартаковцев и динамовцев.

(29)— Что вы сказали Вальдеку? — спросил я.

(30)— Мы сказали, что не вмешиваемся в твои дела.

(31)— Вы только этим и занимаетесь. (32)Но вы хоть не обхамили его?

(33)— Я думала, что воспитываю человека будущего, учёного или инженера… — далёким, эпическим голосом начала мать.

(34)— Оказывается, я приняла все муки ради левого края или правого инсайда.

(35)— Я центрфорвард.

(36)— Что же ты сразу не сказал! — насмешливо воскликнул отец.

(37)— Тогда дело другое. (38)Миллионы миллионов лет жаждала твоя душа вырваться из мрака небытия, чтобы воплотиться в центрфорварда. (39)А тебе самому не страшно?

(40)— Нет. (41)Я всё равно ничего не умею.

(42)— Ты же отличник!

(43)— В этом весь и ужас. (44)Ребята, которые знают, кем будут, не отличники. (45)А отличники — я, Нина Демидова, Бамик — кем мы будем? (46)И кто мы есть?.. (47)У меня хоть футбол…

(48)— Тебе и семнадцати нет!..

(49)— Когда надо, вы говорите: здоровенный восемнадцатилетний оболтус… (50)Я чувствую себя человеком только на поле.

(51)— Бедный мальчик! — сказала мама. (52)— Бедный, бедный мальчик!

(53)— Слушай! — вскричал отец, осенённый внезапной идеей.

(54)— А почему бы тебе не попробовать писать? (55)У нас в роду все словесники. (56)Вдруг у тебя талант?

(57)— О чём мне написать? — спросил я, приободрённый последней фразой отца.

(58)— Боже мой, об этом не спрашивают! (59)Пиши о том, что тебя волнует. (60)О том же футболе.

(61)— Нет, — сказал я твёрдо. (62)— О футболе я не буду писать.

(63)— Тогда о том, что тебя не так волнует. (64)Чтоб ты мог спокойно подумать, поискать слова для изображения виденного и пережитого. (65)Ну, о какой-нибудь поездке, интересной встрече. (66)Вон Чехов взял и написал рассказ о чернильнице.

(67)— Я что-то не читал… (68)Ладно, попробую. (69)А если из этого ничего не выйдет?..

(70)— Что ж, — отец вздохнул, и я впервые увидел, что он старый человек, — тогда играй в футбол…

(71)Я никогда не обманывал родителей и старался написать как можно лучше о поездке нашего класса в Лосинку, но, видимо, ко мне не перешли гены моих родственников. (72)Отец прочёл моё произведение и не сказал ни слова… (73)Путь в школу Вальдека был открыт…

(По Ю. Нагибину)

ГОРСТЬ СПЕЛЫХ ВИШЕН

(1)— Куда ты прёшь? — кричал дежурный по комендатуре города Винницы на сержанта в хромовых сапогах и с портупеей и одновременно отстранял его от барьера, стеной ставшего между властью и посетителем.

(2)Я отошёл от барьера в угол и сел. (3)Надоели. (4)Всё надоело. (5)Чёрт меня дёрнул отстать от эшелона в этой Виннице!

(6)Нас, шестьдесят нестроевиков, ехало куда-то или в Никополь, или в Джамбул, на какую-то работу. (7)Никто нам толком ничего не рассказал, паёк на станциях мы добывали с боем. (8)На земле наступила большая неразбериха, и на кого обижаться, невозможно было понять. (9)Военные отвоевались и ехали по домам как придётся: на крышах вагонов, на машинах, в спецэшелонах, на лошадях. (10)Доконали солдаты врага и норовили как можно скорее попасть домой. (11)И это было сейчас для всех главным.

(12)Шёл август. (13)А День Победы я встретил на госпитальной койке. (14)Но до сих пор мне снился фронт, до сих пор меня всё ещё мотало, вертело огромным колесом, и война для меня никак не кончалась, и пружины, нажатые до отказа там, внутри, никак не разжимались.

(15)— Ты видишь, в углу солдат сидит? — услышал я голос дежурного и не сразу понял, что это обо мне. (16)А когда понял, вскочил и такую выправку дал, что медали звякнули и разом испуганно замерли. (17)— Орёл! — восхитился мной дежурный. (18)Я ел его глазами. (19)— Час сидит, другой сидит и ни мур-мур! — продолжал хвалить меня дежурный. (20)А почему? (21)Потому, что дисциплину знает, потому, что доподлинный фронтовик-страдалец. (22)И он сидит и череду ждёт, хотя у него вся грудь в заслугах, а у тебя всего одна медалишка, и ту небось на тушёнку выменял. (23)Вольно, солдат! — скомандовал мне дежурный. (24)— Сколько ранений?

(25)— Четыре, товарищ лейтенант!

(26)— Отстал от эшелона? — уверенным тоном всевидящего и всезнающего человека спросил дежурный.

(27)— Отстал, — упавшим голосом подтвердил я. (28)Я был твёрдо уверен, что надвигается буря и что буду я кинут в общую массу, как и все прочие разгильдяи, раньше времени освободившие себя от оков военной дисциплины.

(29)Дежурный лейтенант определил меня ночевать в комендатуре и на прощание сказал:

— Отсыпайся, солдат, завтра или послезавтра отошлём тебя на пересыльный пункт. (30)Эшелон всё равно тебе уже не догнать.

(31)– Он подумал и прибавил: — Захочешь побродить, иди гуляй, скажешь часовому — я велел пропускать. (32)Ну, будь здоров, вояка.

(33)Я поел на кухне каши, взял в комнате у патрулей толстую книгу «Кобзарь», вышел в ближайший скверик, лёг на траву и стал читать:

Ревёт и стонет Днепр широкий!

(34)Днепр широкий. (35)Ветер сердитый. (36)Как это всё знакомо. (37)Как это всё ещё близко. (38)Закроешь глаза, и вот оно, продырявленное висячими фонарями чёрное небо, и внизу распоротая очередями трассирующих пуль чёрная вода, и крики, крики, крики.

(39)Десятки тысяч людей кричали разом. (40)Им надо было добраться до другого берега, а плавать умели не все, и добирались совсем немногие…

(41)Широкий, очень широкий Днепр, особенно когда переплываешь его под пулями и минами, в одежде и с автоматом. (42)Нет тогда на свете шире реки! (43)Не переплыли эту реку, в ночи кажущуюся без берегов, мои друзья. (44)Мы вместе росли, вместе учились. (45)И чьих только друзей нет в этой реке! (46)Кипит вода от пуль, кровью оплывают фонари в небе, и гудят, гудят самолёты.

(47)Когда же они перестанут гудеть? (48)Когда перестанут выть? (49)Ведь должна же, должна когда-то заглохнуть война в сердце, раз она замолкла на земле!

(50)Я смотрю на двух девочек, играющих неподалёку на лужайке возле повреждённого клёна. (51)Девочки в беленьких платьишках, обе черноглазые и в веснушках. (52)Должно быть, сестрёнки. (53)В руках у девочек по пакетику с вишнями. (54)Они достают по ягодке за тоненький стебелёк и губами срывают тёмные, поблёскивающие на солнце вишни. (55)Розовеют их худенькие мордашки.

(56)Девочки наклонились друг к другу, о чём-то пошептались и взглянули на меня.

(57)— Дяденька, покушайте вишен. (58)– И ко мне протягиваются сразу два пакета, сделанные из листочков ученических тетрадок.

(59)— Вишня? — переспрашиваю я и сажусь на траву.

(60)— Ну что ж, с удовольствием.

(61) Я беру у них один пакетик и вдруг ловлю себя на том, что мне очень хочется им что-нибудь подарить. (62)Но у меня нет ничего. (63)Совсем никакой безделушки. (64)Тогда я прижимаю их к себе и целую в худенькие, кислые от вишнёвого сока щёки и говорю чуть слышно: — Спасибо вам!

(65)Они, видимо, что-то уловили в моём голосе. (66)Одна из сестрёнок припала к моему уху и требовательно попросила:

— Не надо грустить, дяденька, война-то кончилась.

(67)Они упорхнули от меня и снова стали играть под изуродованным клёном.

(По В. Астафьеву)

ЧУДИК

(1)Жена называла его — «Чудик». (2)Иногда ласково.

(3)Чудик обладал одной особенностью: с ним постоянно что-нибудь случалось. (4)Он не хотел этого, страдал, но то и дело влипал в какие-нибудь истории — мелкие, впрочем, но досадные.

(5)Получил отпуск, решил съездить к брату на Урал: лет двенадцать не виделись.

(6)…Знал Чудик: есть у него брат Дмитрий, трое племянников…

(7)О том, что должна ещё быть сноха, как-то не думалось. (8)Он никогда не видел её. (9)А именно она-то, сноха, всё испортила, весь отпуск. (10)Она почему-то сразу невзлюбила Чудика.

(11)Выпили вечером с братом, и Чудик запел дрожащим голосом:

— Тополя-а-а, тополя-а-а…

(12)Софья Ивановна, сноха, выглянула из другой комнаты, спросила зло:

— А можно не орать? (13)Вы же не на вокзале, верно? — (14)И хлопнула дверью.

(15)Брату Дмитрию стало неловко:

— Это… там ребятишки спят. (16)Вообще-то она хорошая.

(17)Ещё выпили. (18)Стали вспоминать молодость, мать, отца…

(19)Но тут с братом Дмитрием что-то случилось: он заплакал и стал колотить кулаком по колену:

— Вот она, моя жизнь! (20)Видел? (21)Сколько злости в человеке!.. сколько злости!

(22)Чудик стал успокаивать брата:

— Брось, не расстраивайся. (23)Не надо. (24)Никакие они не злые, они — психи. (25)У меня такая же.

(26)– Ну чего вот невзлюбила?! (27)За што? (28)Ведь невзлюбила она тебя… (29)А вот за то, што ты — никакой не ответственный, не руководитель. (30)Знаю я её, дуру. (31)Помешалась на своих ответственных. (32)А сама-то кто! (33)Буфетчица в управлении, шишка на ровном месте. (34)Насмотрится там и начинает… (35)Она и меня-то тоже ненавидит, что я не ответственный, из деревни.

(36)Тут и Чудика задело за живое:

— Деревня, видите ли!.. (37)Да там один воздух чего стоит! (38)Утром окно откроешь — как, скажи, обмоет тебя всего. (39)Хоть пей его — до того свежий да запашистый, травами пахнет, цветами разными…

(40)– А ведь сама из деревни! — как-то тихо и грустно изумился Дмитрий. (41)– А вот… (42)Не понимаю: почему они стали злые?

(43)Когда утром Чудик проснулся, никого в квартире не было: брат Дмитрий ушёл на работу, сноха тоже, дети постарше играли во дворе, маленького отнесли в ясли.

(44)Чудик прибрал постель, умылся и стал думать, что бы такое приятное сделать снохе. (45)Тут на глаза попалась детская коляска. (46)«Эге, — подумал Чудик, — разрисую-ка я её». (47)Он дома так разрисовал печь, что все дивились. (48)Нашёл ребячьи краски, кисточку и принялся за дело. (49)Через час коляску было не узнать. (50)По верху колясочки Чудик пустил журавликов — стайку уголком, по низу — цветочки разные, травку-муравку, пару петушков, цыпляток… (51)Осмотрел коляску со всех сторон — загляденье. (52)Не колясочка, а игрушка. (53)Представил, как будет приятно изумлена сноха, усмехнулся.

(54)– А ты говоришь — деревня. (55)Чудачка. (56)Ребёнок-то как в корзиночке будет.

(57)Весь день Чудик ходил по городу, глазел на витрины. (58)Купил катер племяннику, хорошенький такой катерок, белый, с лампочкой. (59)«Я его тоже разрисую», — думал. (60)Он хотел мира со снохой.

(61)Часов в шесть Чудик пришёл к брату. (62)Взошёл на крыльцо и услышал, что брат Дмитрий ругается с женой. (63)Впрочем, ругалась жена, а брат Дмитрий только повторял:

— Да ну что тут!.. (64)Да ладно… Сонь… ладно уж…

(65)– Чтоб завтра же этого дурака не было здесь! — кричала Софья Ивановна. (66)– Завтра же пусть уезжает — выкину его чемодан к чёртовой матери, и всё!

(67)Чудик поспешил сойти с крыльца… (68)А дальше не знал, что делать. (69)Опять ему стало больно. (70)Когда его ненавидели, ему было очень больно. (71)И страшно. (72)Казалось: ну, теперь всё, зачем же жить? (73)И хотелось уйти подальше от людей, которые ненавидят его или смеются.

(74)– Да почему же я такой есть-то? — горько шептал он, сидя в сарайчике, — надо бы догадаться: не поймёт ведь она, не поймёт народного творчества.

(75)Он досидел в сарайчике дотемна. (76)И сердце всё болело. (77)Потом пришёл брат Дмитрий. (78)Не удивился — как будто знал, что брат Василий давно уж сидит в сарайчике.

(79)– Вот… — сказал он, — это… опять расшумелась. (80)Коляску-то… не надо бы уж.

(81)– Я думал, ей поглянется. (82)Поеду я, братка.

(83)Брат Дмитрий вздохнул… (84)И ничего не сказал.

(85)Домой Чудик приехал, когда шёл рясный парной дождик. (86)Чудик вышел из автобуса, снял новые ботинки, побежал по тёплой мокрой земле — в одной руке чемодан, в другой ботинки. (87)Подпрыгивал и громко пел:

— Тополя-а, тополя-а…

(88)С одного края небо уже очистилось, голубело, и близко где-то было солнышко. (89)И дождик редел, шлёпал крупными каплями в лужи; в них вздувались и лопались пузыри.

(90)…Звали Чудика — Василий Егорыч Князев. (91)Было ему тридцать девять лет от роду. (92)Он работал киномехаником в селе. (93)Обожал сыщиков и собак. (94)В детстве мечтал быть шпионом.

(По В. Шукшину)

(1)Любовь — это чувство, когда ты крайне остро чувствуешь невероятную значимость кого-то или чего-то для твоей жизни.

(2)Первый раз я влюбился, когда мне было 14 лет. (3)В эту девочку с озорной чёлкой и косичкой тогда одновременно влюбилась половина мальчиков из моего класса. (4)Как это нам свойственно — повторять других. (5)Естественно, ничего хорошего из этого не вышло. (6)Разве что мой первый опыт того, что я воспринял тогда как «разбитое сердце». (7)Прошли годы, прежде чем я понял, что никакая это была не любовь, а так, увлечение.

(8)Но что же тогда любовь? (9)И есть ли она вообще?

(10)В детстве о любви говорили порой как об обязанности, что, помимо родителей, надо ещё любить учителей, партию, родину. (11)Но, какими бы благими ни были побуждения, слово «надо» всё убивает.

(12)Ведь нельзя полюбить по принуждению или по расписанию.

(13)Когда я вырос, стал преобладать более циничный настрой: да нет никакой любви, говорили вокруг, это вторичная эмоция, побочный продукт эволюции. (14)Согласно этому аргументу, любовь нужна нам для того, чтобы продолжать наш род. (15)Вот в нас и завелись «гены любви», благодаря которым мы влюбляемся. (16)Этот самый ген нам покоя не даёт, заставляет нас терять голову, не спать по ночам, петь серенады и писать стихи. (17)А всё ради того, чтобы мы женились, создавали семьи, рожали детей и тем самым продолжали этот круговорот…

(18)Такие псевдонаучные теории у меня всегда вызывали протест. (19)Мне довелось испытать настоящую любовь, когда «бабочки в животе», весь мир наполнен удивительным светом и кажется, что вот-вот взлетишь… (20)И это всё, извините, побочные эффекты химических реакций? (21)А я что тогда — случайный набор атомов, подчиняющихся неким законам физики?

(22)Вот видите, вопрос о том, что такое любовь, неизбежно приводит нас к главному вопросу: а кто я? (23)Вот бы поставить научный эксперимент, который бы решил это за нас раз и навсегда! (24)Но оказывается, что никакой, даже самый сложный, прибор на этот вопрос нам ответа не даст. (25)На него должен ответить каждый сам, по-честному. (26)И это не просто.

(27)Ключ к разгадке в том, чтобы полюбить себя. (28)Да, именно так: себя. (29)Не важно, крикливого или тихоню, дылду или коротышку. (30)Даже если с прыщиками или большими ушами… (31)Потому что невозможно любить других, пока не узнаешь, кто ты, пока не примешь себя полностью, как есть. (32)Ведь если не любишь себя, то каждый раз будешь оглядываться: а любит ли она (или он) меня столько же, сколько я? (33)Но что же это за любовь, если всё время её измеряешь или хочешь чего-то взамен? (34)Это не любовь — это попытка убежать от себя, от неуверенности в себе.

(35)Мы перестаём убегать от себя именно тогда, когда начинаем себя любить. (36)Но важно осознать, что речь тут идёт отнюдь не о самовлюблённости и эгоизме. (37)Любить себя — это не значит всё себе позволять и прощать, тянуть на себя одеяло. (38)Наоборот — это значит видеть себя как есть, без фильтров и масок. (39)Как будто зеркала повсюду и ты в них во всех, никуда не скрыться! (40)Это значит постоянно работать над собой, быть честным с собой и другими, преодолевать свои страхи и заморочки. (41)Это значит нести ответственность за всё, что происходит вокруг, а не сваливать на других.

(42)Когда ты начнешь по-настоящему любить себя, ты никогда не будешь ощущать себя жертвой обстоятельств, маленькой пылинкой на отшибе Вселенной. (43)Ты почувствуешь себя творцом этого мира.

(44)И тогда ты поймёшь, что ты и мир неотделимы, а поэтому любить себя — это значит любить весь мир. (45)Ты откроешь своё сердце настежь, и любовь так наполнит тебя, что у тебя не будет другого вы- бора, кроме как делиться ею со всеми и всегда. (46)Щедро, бескорыстно, ничего не прося взамен. (47)И тогда ты поймёшь, что нет ничего в этом мире, кроме любви.

(Э. Френкель)
Эдуард Владимирович Френкель — советский и американский математик, работающий в сферах теории представлений, алгебраической геометрии и математической физики. В настоящее время профессор Калифорнийского университета в Беркли.

(1)Когда-то в России был такой возраст: отрочество. (2)Недаром Лев Толстой так и назвал три части своей трилогии: «Детство», «Отрочество», «Юность». (3)В самом главном нашем Академическом словаре написано, что отрочество — «возраст между детством и юностью».

(4)По-моему, довольно непонятное пояснение. (5)Когда кончается детство? (6)У всех по-разному. (7)У одних — в шесть лет: они уже и младших нянчат, на огороде и во дворе родителям по-взрослому помогают. (8)А приходилось встречать и таких, у кого оно и в 40 лет ещё не кончилось.

(9)Но этот возраст — отрочество — всё равно существует. (10)И он, может быть, самый важный в жизни человека.

(11)В это время складываются привычки. (12)Хорошие или плохие, но на всю жизнь. (13)Совершаются благородные поступки — потому что тяга к добру ещё не задавлена, не скорректирована корыстными или ещё какими-нибудь расчётами. (14)Принимаются важные решения. (15)И некоторые люди следуют тому, что решили в отрочестве, всю свою жизнь.

(16)В это важное, но короткое время или прочитываются некоторые книги — или не прочитываются уже никогда. (17)Потому что есть три закона чтения, и два с половиной из них выведены мною лично.

(18)Первый: нет книг, которые читать — рано.

(19)Второй: есть книги, которые читать — поздно.

(20)И третий: именно в отрочестве надо составить список книг, которые в жизни надо обязательно успеть прочесть. (21)Составить — и после этого отказаться от чтения всякой чепухи, которой сейчас везде — навалом.

(22)Поясню первый закон. (23)Никто не скажет вам заранее, что именно вам читать рано. (24)Потому что — у всех по-разному! (25)Одному — рано, а другому — в самый раз. (26)А его ровеснику до самой старости будет рано: читает — и не может понять, что к чему.

(27)Если вам рано читать эту книжку — вы сами же первый это и заметите. (28)И отло жите её до лучших дней. (29)Так что если книга оказалась вам не по возрасту, не по уму — ничего страшного, вернитесь к ней позже. (30)Но установить это можно, мне кажется, только опытным путём — начав читать. (31)Знаю точно, что одни в 15 лет проглатывали «Преступление и наказание» Достоевского, для других чтение гениального романа было истинным наказанием.

(32)Со вторым законом дело обстоит серьёзнее.

(33)Да, есть такие книжки, которые надо прочесть именно лет в 12, в 14. (34)Во-первых, только в этом возрасте вы получите от неё стопроцентное удовольствие. (35)А во-вторых — создадите себе задел (то есть нужный запас) на будущее. (36)Это же здорово — перечитать когда-нибудь на отдыхе «Приключения Тома Сойера»! (37)Я знаю людей, которые перечитывали эту книжку своего детства — со знакомыми иллюстрациями! — несколько раз: в 25 лет, потом около сорока лет и так далее. (38)Но я не встречала таких, кто уселся читать её первый раз в 40 лет. (39)Во-первых — некогда. (40)Во-вторых — и в голову не придёт. (41)А в-третьих, если и возьмётесь — вряд ли будете читать взахлёб. (42)Так, полистаете с лёгкой улыбкой. (43)«Жаль, — скажете, — что в детстве не попалась…»

(44)В общем, поленился в своё время — проиграл на всю жизнь.

(45)Что касается третьего закона — многие подумают: а что плохого в чтении пустых, попавшихся случайно под руку или просто модных в этот момент книг? (46)Некоторые так и считают — а что? (47)Ничего особенного. (48)Мура , но читать можно.

(49)А дело-то главным образом в том, что плохая книжка навсегда лишает вас возможности прочесть хорошую. (50)Время-то не безразмерное.

(51)Когда я училась в шестом классе и продолжала читать, как говорится, запоем, вдруг вычитала где-то, что человек за жизнь может прочесть, кажется, не более 7 тысяч книг. (52)Неважно, точная это цифра или нет. (53)Важно то, что я пришла в ужас от мысли, что читаемые мною второсортные книги, поглощая отмеренные человеку для чтения часы (их и так не очень много остаётся — от других дел), явно меня чего-то лишают. (54)В первую очередь — возможности прочесть какие-то другие книги — те самые, которые в жизни прочесть необходимо! (55)Я ещё не знала толком — какие. (56)Но уже точно знала, что они есть. (57)У полки (иногда её называют золотая полка), на которой стоят вот эти самые книги, которые надо успеть прочитать до 14–15 лет (ну, в крайнем случае до 17), есть одно свойство: не все видят те книжки, которые на ней стоят. (58)Кто-то и во всю жизнь многих из них так и не увидит и, конечно, не прочтёт.

(59)Не прочитать их так же обидно, как никогда не увидеть, например, другие страны. (60)Если же кто-то скажет: «Подумаешь, какие дела — ну не прочитаю какую-то книжку!..» — так это всё равно, что сказать: «Подумаешь — не увижу какой-то ваш Париж!»

(61)Не будете же вы кидаться объяснять такому человеку, зачем нужно увидеть в жизни Париж или, скажем, Рим. (62)Просто пожмёте плечами, да и всё. (63)Кто-то, может, ещё у виска пальцем покрутит — соображай, мол, что несёшь.

(64)И когда приятель тебе скажет: «Ты что — читать книжку собрался? Зачем тебе это надо?!», то имей в виду: вряд ли всё-таки миллионы людей были глупые, а он — умный. (65)Скорей уж наоборот, вот что я думаю.

(По М. Чудаковой)
*Мариэ́тта Ома́ровна Чудако́ва — советский и российский литературовед, историк литературы, текстолог, доктор филологических наук.

(1)Пошлость, как сказал писатель Владимир Набоков, это «нечто ложно значительное, ложно красивое, ложно умное и ложно привлекательное».

(2)Пошлость есть уязвление нашего чувства прекрасного или приличного, царапина по нашему вкусу. (3)Сосед наш вроде не дурак и не урод, но почти всегда можно пригвоздить его «пошляком». (4)К примеру, он как-то некрасиво, нелепо одет — следовательно, пошляк. (5)Но оденься он безупречно — ещё хуже: только о тряпках и думает. (6)Рассказывает анекдоты при малознакомых дамах — чудовищная пошлость! (7)Говорит о политике — пошло интересничает… (8)Эта музыка будет вечной. (9)Не убережётся никто.

(10)Значение слова до начала XIX века было, в общем-то, безобидным: пошлость — это то, что пошло (в люди, в массы), расхожее, общее, обычное, ординарное. (11)Потом у слова появился особый, оценочный прищур, и уже в словаре В. И. Даля (1847) «пошлый» значит «ныне: избитый, общеизвестный и надокучивший, вышедший из обычая; неприличный, почитаемый грубым, простым, низким, подлым, площадным; вульгарный, тривиальный». (12)Пошлость по Чехову — душная мещанская жизнь без идеалов и стремлений («Меня окружает пошлость и пошлость. …Горшочки со сметаной, кувшины с молоком, тараканы, глупые женщины…»), по Набокову — величественная самодовольная буржуазность и ложная претензия. (13)Основное условие пошлости — поддельность, притворство, фальшивость. (14)К примеру, есть честная нужда, но есть нужда, притворяющаяся нарядной, развешивающая дешёвые постеры с котятами, чтобы скрыть тараканьи пятна на обоях, — фу! (15)Это оно! (16)Пошло отсюда, пошлое!

(17)В раннесоветское время пошлым считали элементарный уют и комфорт. (18) «На „Известиях” лёжа, котёночек греется. (19)А из-под потолочка верещала оголтелая канареица», — глумился Маяковский над нэпманским бытом. (20)Пошлость традиционно находили в сервантах с фарфоровыми слониками, особенная ненависть почему-то доставалась безвинным коврикам с лебедями, а потом и просто настенным коврам, пластмассовым розам и вязаным салфеткам на телевизоре — и с удивительной яростью порицался мир жалких вещиц за одну только робкую, застенчивую претензию на нарядность.

(21)Огнеопасное дело — обличать в пошлости: непременно прилетит бумерангом да заискрит промеж глаз. (22)Все мы живём, увы, в слишком стеклянных домах. (23)Соседка считает пошлой вашу короткую юбку, а вы считаете лютой пошлостью её берет с начёсом, и вам не договориться. (24)Есть критики, рассуждающие о пошлости массовой культуры и ТВ таким плоским, уныло-пафосным, в высшей степени пошлым языком, что после них даже Стас Михайлов покажется мыслящим тростником.

(25)Лев Кассиль, например, полагал, что пошлость совсем не безобидна: «У человека с плохим, пошлым вкусом постепенно вырабатывается неверное отношение к людям, к жизни. (26)Это в свою очередь порождает скверный стиль существования». (27)На это можно возразить: пошлый человек очень даже часто бывает добродетельным. (28)Мало ли мы знаем утончённых эстетов — носителей тяжелейших нравственных патологий? (29)И напротив: безвкусные во многих отношениях люди (и коврики, и сальные анекдоты, и примитивные суждения) могут в какие-то острые моменты демонстрировать такую высокую душу, такое благородство, что только ахнешь. (30)Ибо русский человек широк, сколько бы там его ни хотели сузить, и от противоречий только расширяется.

(31)И всё же. (32)Есть такие виды пошлости, к которым нельзя относиться снисходительно.

(33)Первый — это когда сильные начинают издеваться над слабыми, богатые — над бедными, образованные — над теми, кому с образованием не очень повезло. (34)Мы в последнее время, увы, часто наблюдаем небывалые приливы социального чванства и самого низкопробного снобизма. (35)Вот в карликовом мозгу какой-нибудь гламурной рептилии набухает Мария Антуанетта («нет хлеба — пусть едят пирожные»), и она верещит на все интернеты, что надо сократить пособия и пенсии, хватит паразитировать, быдло надо лишить избирательных прав, а потом, без перехода, про духовное — как искала «розавинький» шёлк для своей кроватки с видом на Лувр. (36)Или какая-нибудь совесть нации причмокивая размышляет про генетические дефекты народонаселения — о нет, он не человеконенавистник, он просто пошляк, но кому от этого легче?

(37)И другая пошлость — когда «знающий жизнь» вползает в чужие восторги. (38)В мире есть иные области, луной мучительно томимы, любовь и поэзия, самоотверженность и благородство, бескорыстие и высокое служение, но пошляк знает по своей свиной философии, что все прекрасные порывы обусловлены инстинктом и кормом, а больше — ничем. (39)Нажористость корыта — его эталон. (40)Любовь для него — игра гормона. (41)Подвиг народа в войне — «забросали пушечным мясом». (42)Стих пишут, чтобы у станка не стоять, а благотворительностью занимаются «для пиару». (43)И далее, и далее, и меркнет свет, и нас всех тошнит, но юная душа, попавшая в зону облучения похабной мудростью, может съёжиться и заболеть.

(44)Такой пошлости — агрессивному жлобству — должно сопротивляться. (45)А всё прочее — нелепое, смешное, неуклюжее, некрасивое — пусть живёт. (46)Жёлтая канарейка, газетный котёночек, Стас Михайлов и ковровый лебедь — тоже краски мира, тоже растения Божьего сада.

(Е. Долгинова*)

*Долгинова Евгения Вячеславовна. Журналист, редактор, писатель, преподаватель творческого письма.

(1)В районный центр Марьянов приехал вечером. (2)До родного села оставалось восемнадцать вёрст просёлочной дороги, и он пошёл пешком, легко неся на плече рюкзак и в руке чемодан. (3)Далеко впереди, влево от дороги, горел костёр. (4)В насыщенной звёздами ночи жила чуткая тишина, и тёплой пряностью недавно прошедшего лета ещё дышали облегчённые поля.

(5)Огонёк мерцал всё ближе и призывней. (6)Через каждые сто шагов Марьянов опускал чемодан на дорогу и взмахивал затёкшей рукой, не спуская глаз с красной манящей точки. (7)«Пойду, предложу колбасы за картошку», — подумал он и свернул с дороги.

(8)У костра сидели двое — старик в дублёном полушубке внакидку и молодой в промасленной телогрейке и модной кепке с миниатюрным козырьком. (9)«Сторож и тракторист», — определил Марьянов и вежливо поздоровался, остановившись у костра. (10)Ему ответил старик — медлительно, с достоинством хозяина.

(11)– Можно мне отдохнуть у вас? — попросил Марьянов.

(12)– Пожалуйста, — прежним тоном отозвался старик.

(13)Люди были незнакомы Марьянову. (14)Они не проявили внешнего любопытства к нему и, выждав пока он уселся чуть в стороне от костра, продолжали свою беседу. (15)Говорил молодой — негромко, раздумчиво, с большими паузами:

(16)– Прилетали они по зорям. (17)Сядут на середину озера, обнимутся шеями и плавают, а белы — как снег. (18)Ну, полюбуются, помилуются, а как солнце взойдёт повыше — снимутся и улетят. (19)Бабушка, бывало, говорит: «Храни тебя Бог, Данилыч, от причинения обиды птицам. (20)Не тронь их». (21)А дедушка… не стерпел. (22)Подкараулил он их в одно прекрасное утро и полыхнул с берега. (23)И убил самого. (24)А лебёдка осталась. (25)Поплыл он на лодке, хочет взять убитого, а она прикрыла его крыльями, сипит на убийцу и норовит клюнуть. (26)Насилу отнял, а её пожалел, улетела…

(27)Дома дед распростал лебедя на полу, крылья — от стенки и до стенки, а глаза — как жёлтые монисты, и смотрят!.. (28)Бабушка увела меня тогда в лес и сама тоже плакала, жалела старушка загубленную красоту… (29)Ну, прошёл день, другой — всякое дело забывается. (30)Но вот на четвёртую зо рю на озеро прилетела лебёдка — растрёпанная, исхудавшая… (31)И начала она метаться: то на воду сядет, то нырнёт, то взовьётся. (32)И стонет… (33)Понимаешь, Матвеич, в жизни не слыхал я такого крика — одна живая боль! (34)И так каждое утро. (35)Сторожка наша у самого берега стояла — слышно всё, и бабушка захворала, не вынесла лебединой тоски. (36)А дед… (37)Он тоже переживал, как от зубной боли… (38)Одним словом, не стало жизни нам. (39)Мы с бабушкой начали уговаривать деда перевестись в другое лесничество — это можно было, деда ценили, но он, старый хрыч, нашёл другой выход из положения… (40)Как-то с ночи ещё собрался в обход будто, а сам залез в кусты на берегу озера и дождался лебёдку… (41)Выпалил он по ней, да не попал, — руки, верно, тряслись… (42)И вот что получилось, Матвеич. (43)Взвилась лебёдка над озером и стала чуть заметной, а потом сложила крылья и камнем прямо на деда, на ружьё… (44)Костёр дотлевал. (45)Насупясь, старик глядел на золотую золу, скрестив на коленях руки. (46)Подложив под голову рюкзак, Марьянов лежал, ожидая конца лебединой повести. (47)Но рассказчик молчал, и тогда старик спросил сурово:

(48)– Убил?

(49)– Дед хорошо делал чучела, — не сразу отозвался рассказчик. (50)– Всё равно ведь лебеди не живут друг без друга, а тут… (51)Ты приезжай когда-нибудь к нам, Матвеич, и увидишь — как живые стоят они рядом и шеями обнялись. (52)Как живые! (53)И потом… дед рассказывал, будто кричала лебёдка, когда пикировала на ружьё, радостно, как при живом лебеде…

(По К. Воробьёву)

(1)Свобода — это когда у тебя есть выбор и ты сам решаешь, как быть и что предпринять. (2)Я точно знаю, что такое свобода: получилось узнать на практике.

(3)Это был май 1989 года. (4)Подошла к концу моя служба в Советской армии, в войсках на территории не существующей ныне страны ГДР. (5)В моей армейской службе ничего особенно страшного не было, но в целом было трудно. (6)Самое трудное — ты практически никогда не можешь побыть один и тебе приходится постоянно выполнять команды совершенно чуждых и, как правило, плохо относящихся к тебе людей.

(7)И вот это всё закончилось. (8)Длилось два года и закончилось. (9)Нас привезли на военный аэродром рядом с городом Эберсвальде, посадили в самолёт, и мы полетели в Минск. (10)Самолёт был самый обычный, гражданский, Ту-154. (11)Были даже стюардессы, которые разносили воду и чай. (12)Было приятно сидеть у иллюминатора и смотреть на проплывавшие внизу Германию, Польшу, Белоруссию, на леса, города и дороги. (13)День был ясный, безоблачный. (14)Белоруссия тогда ещё не была отдельной страной.

(15)В аэропорту нашу группу погрузили в автобус и повезли в комендатуру. (16)Молодой улыбчивый прапорщик раздал нам все необходимые для возвращения домой документы, каждый получил по 10 рублей на карманные расходы. (17)Пожал нам руки. (18)«Ну, парни, спасибо вам за службу. (19)Удачно вам добраться до дома. (20)Всё, вы свободны».

(21)Мы свободны. (22)Я свободен. (23)Все пошли вместе отмечать дембель, а я не пошёл. (24)Надо было наконец побыть одному.

(25)Комендатура располагалась в центре Минска, рядом с небольшим парком.

(26)Купил в киоске бутылку напитка «Буратино», тогда в нашем распоряжении не было кока-колы или спрайта, зато был напиток «Буратино» — желтоватая сладковатая жидкость с пузырьками. (27)Побродил по парковым дорожкам, сел на скамейку. (28)Сидел, отхлёбывал. (29)Долго-долго сидел.

(30)Я свободен. (31)Могу сидеть на этой скамейке сколько угодно, хоть весь день и всю ночь. (32)И ничего мне за это не будет. (33)Никто не рявкнет «чего расселся», никто не спросит, почему не на рабочем месте, не прозвучит слово «бегом».

(34)А могу не сидеть на скамейке. (35)Могу гулять по парку, по городу. (36)Могу сразу отправиться на вокзал и поехать домой, в Москву. (37)А могу пойти на вокзал вечером. (38)И поехать могу не в Москву, а, допустим, в Киев или в Ленинград (дикая, конечно, идея, но — могу! могу!).

(39)Но я долго-долго сидел на скамейке. (40)Не хотелось никуда идти. (41)Я смотрел на ярко-зелёные деревья, на жёлтые парковые дорожки, на улыбающихся, свободных людей, среди которых попадались красивые девушки. (42)Впрочем, на некрасивых девушек тоже было очень приятно смотреть. (43)Я ощущал себя принадлежащим к этим свободным, нормальным людям. (44)Я теперь в мире свободных людей.

(45)Это было удивительное, ни с чем не сравнимое чувство. (46)Никогда, ни до, ни после, у меня не было такого острого, всепоглощающего ощущения счастья. (47)Счастья от того, что можно просто сидеть на скамейке. (48)Сколько хочешь.

(49)Я просидел так примерно час. (50)Потом вышел на широкий шумный проспект, спросил дорогу к вокзалу. (51)И поехал домой.

(52)Сейчас, вспоминая этот далёкий майский день (дату почему-то не запомнил, странно), я понимаю, что это и есть самая главная свобода — возможность просто сидеть на скамейке, идти куда угодно или никуда не идти — как хочется. (53)А не политическая свобода или так называемая внутренняя. (54)У тебя может быть полно внутренней свободы, но если ты никогда не можешь быть один и постоянно вынужден выполнять разнообразные приказы, следующие один за другим, то грош цена этой самой внутренней свободе. (55)Эту свою внутреннюю свободу можно аккуратно свернуть в трубочку и засунуть… даже не знаю куда. (56)В какое-нибудь надёжное место.

(57)Нет, я не хочу сказать, что политическая или экономическая свобода не важна — очень важна. (58)А уж внутренняя свобода — это и вовсе бесценный дар. (59)Но все эти «тонкие» виды свободы становятся актуальны, только если у вас есть самая простая и самая важная свобода — свобода сидеть на скамейке.

(Д. Данилов)

(1)Поэзия стала частью моей жизни с самого раннего детства. (2)Я едва научилась писать и писала большими печатными буквами, не отделяя ещё слово от сло́ва, писала так, как люди говорили, и вот однажды, длинным зимним вечером, в старой хрестоматии мне попалось на глаза маленькое стихотворение, которое начиналось так:

(3)Вот север, тучи нагоняя,
Дохнул, завыл — и вот сама
Идёт волшебница зима…

(4)Я замерла: была как раз зима, и улица, и наш сад были в клокастом инее, в пушистом снегу, и всё в стихе было сказано как будто бы об этом самом, нашем, которое я просто вижу, но в стихе было всё это так удивительно, что я сразу поняла, что зима-то живая, потому что она пришла, что ведь она взаправду волшебница, и север живой — он «завыл», что и стих, и наша заставская зима — это одно, но как это всё в стихе красиво!

(5)Я прочитала стишок ещё раз и ещё, и мне вдруг так захотелось, чтоб всё это ужасно правильное, изумительно красивое про зиму было сказано… мною!

(6)Нет, мне никак не передать сейчас этот первозданный восторг перед животворящим, одухотворяющим чудом поэзии. (7)Да этот восторг вообще ни передать, ни пересказать, ни объяснить нельзя. (8)В этом тайна поэзии, и в тайне этой — её власть.

(9)Воровато оглянувшись, я переписала на большой лист бумаги стишок из хрестоматии, большими печатными буквами, без просветов между словами, засунула хрестоматию далеко-далеко под кушетку, чтобы её больше никто никогда в жизни не нашёл, и побежала к бабе Маше: я сидела как раз у неё.

(10)– Бабушка! — закричала я, дрожа от восторга. (11)– Бабушка, послушай-ка, что я сама сочинила!

(12)– Ай да молодец, — сказала бабушка, — ведь как складно!

(13)И никакого сомнения в том, что это сочинила я сама, у меня больше не было.

(14)И всё-таки первой моей сознательной любовью в поэзии был Лермонтов.

(15)Красота и человечность лермонтовских стихов, неосознаваемые, а потому тем более властные, пленили меня всей силой своею. (16)И если через пушкинские строки я открыла, узнала, что зима — живая и север-ветер — живой, то в лермонтовских стихах мне открылось, что не только всё кругом живое, но всё про меня! (17)Я прочла и тут же запомнила стихи об одинокой сосне, о листочке дубовом, об утёсе и золотой тучке. (18)Как жалко было сосну, утёс, дубовый листок! (19)С тех пор для меня осенью все листья неслись из-за Невской заставы только на юг, и все самые жемчужные облака шли только на юг, и каждому дереву в нашем пыльном и дымном саду снилось другое, далёкое, прекрасное, с которым никогда-никогда не увидеться, но почему же всё это было и про меня?!

(20)О, как я счастлива, что ещё на рассвете сознания мне дано было изведать это упоение, это пленение, эту власть поэзии, это приобщение ко всему миру через её волшебные, непостижимые умом напевы, как счастлива я, что до сих пор она сильнее всего владычит над сердцем и над жизнью моею.

(21)Среди множества ремёсел и искусств, воздействующих на человеческую душу, нет силы более доброй и более беспощадной, чем поэзия. (22)Она всё может. (23)Я утверждаю: она сильнее атомной бомбы — разрушающее и творящее слово, пропитанное кровью любящего сердца, светом ищущего духа, окрылённое великой нашей идеей.

(По О. Берггольц)
О́льга Фёдоровна Бергго́льц — русская советская поэтесса, прозаик и драматург, писательница и военный журналист.

СТАРОЕ КИНО

(1)На фронте, будучи уже взрослым и тёртым воякой, сидел я как-то в тесно забитой бойцами украинской клуне прямо на земляном молотильном току и смотрел кинокартину о войне, смотрел и вдруг дрогнул сердцем, вскинулся, узнав знакомую с детства актрису.

(2)Исчезло вдруг ощущение условного действа, всё воспринималось въяве. (3)Может быть, причиной тому были звёзды, видные в разодранном соломенном верху кровли, перестук пулемётных очередей, доносившийся с передовой, — не знаю, но ощущение доподлинности захватило всех бойцов. (4)Когда дело дошло до того места в картине, где мать убитого дитяти, тайком от фашистов закопавшая его во дворе, притаптывала землю, чтобы «незаметно было», и глядела на нас широко открытыми глазами, в которых горе выжгло не только слёзы, но даже саму боль, и сделались они, эти глаза, как у младенца, прозрачны и голубы, хотя кино было не цветное, почудились они нам звёздами, они даже лучились, остро укалывали в самое сердце. (5)Отстранённая от мира, она ничего уже не видела, она топталась и топталась по своему дитяти, с кротким недоумением, с немой мольбой глядя куда-то, должно быть, в вечность, и казалось — живыми ногами наступает она на живое, думалось, дитяти больно и страшно в тёмной земле… (6)Хотелось остановить её, да не было сил крикнуть, шевельнуться — оторопь брала, костенела душа, стыла кровь.

(7)…Целую вечность спустя я поднимался по скрипучей лестнице старого замоскворецкого дома и на каждом пролёте переводил дух, решая про себя задачу: не задать ли стрекача? (8)Первый раз в жизни шёл я к настоящей живой артистке! (9)Страшно-то как!

(10)Пересилив-таки себя, дошёл я до нужной двери, перевёл ещё раз дух и позвонил. (11)Дверь отворила сама артистка и, приветливо улыбаясь, пропустила меня в прихожую.

(12)Я рассказал артистке о том, как мы смотрели кино на фронте, повзводно меняясь с передовой, и, конечно же, задал наивный вопрос — как это можно так вот всё доподлинно сыграть?

(13)– А я и не играла, — почти спокойно, с глубоким достоинством произнесла актриса и потупилась, чтоб я не заметил дрогнувших губ. (14)– Вы и не представляете, какая мне награда ваш рассказ за ту мою работу…

(15)Чуть рвущимся голосом она поведала мне о той действительно тяжкой, а в моём нынешнем понимании до подвига поднимающейся работе.

(16)Столичная киностудия, эвакуированная в Алма-Ату, снимала фильм в полуразрушенной клуне. (17)Одну из второстепенных ролей в этом фильме играла уже пожилая замоскворецкая актриса, и роль ей, особенно центральный эпизод, не удавалась.

(18)В разгар работы над фильмом пришла телеграмма, которой срочно вызывали актрису в Москву — на похороны убитого в ополчении сына.

(19)Ей выписали пропуск, проводили на поезд, а через десять дней встретили. (20)Была поздняя ночь, холод, пустота. (21)Она удивилась, что на вокзал приехал сам постановщик фильма, прославленный режиссёр, занятой человек. (22)Привезли её почему-то в киностудию, где их уже ждала съёмочная группа.

(23)– Это бесчеловечно! — сказала актриса режиссёру. (24)— Я не могу сейчас работать! (25)Не могу… (26)Пощадите!..

(27)Она рыдала. (28)И тогда режиссёр шевельнул скорбно сжатым ртом и выдавил короткое, но такое в ту пору […] слово:

– Надо!

(29)Режиссёр был опытный и хитрый. (30)Он дал актрисе ножик, мешок с мелконькой картошкой, какая только в войну вроде и рождается, усадил её на скамейку, а сам принялся тихонько расспрашивать про Москву, про сына, про похороны.

(31)Раз только, в самом начале съёмки, когда ослепили её светом, актриса зажмурилась, сжала руками голову.

(32)– Что вы со мной делаете? (33)Что вы со мной делаете?! (34)А потом послушно стала исполнять свою работу, чистить картошку, и ушла куда-то так далеко, что актёра, игравшего немца, а был он доподлинный немец, предупредили: «Будьте осторожны. (35)У неё в руках нож…»

(36)Она работала всю ночь, чистила картошку и тихо рассказывала про Москву, про сына, про похороны, и всё, что от неё требовалось, сделала — весь кусок в фильме был отснят без репетиций и дублей. (37)Когда закончились съёмки и измученные люди повалились спать кто где, режиссёр встал на колени перед актрисой и поцеловал её руки, вымазанные картошкой:

– Прости!

(38)Ту военную картину больше не показывают на экранах, должно быть, лента износилась от долгого употребления или потеряла она свою силу, но мне всё помнится старая клуня с дырявым верхом, тесно набившиеся в неё бойцы, слышится вперемешку перестук пулемётов и движка, не гаснет в памяти танец — голыми ногами, по голой земле и видятся белые от ненависти, испепеляющие глаза русской женщины, которая так умеет страдать, терпеть и ненавидеть, как никто, наверое, на земле не умеет.

(По В. Астафьеву)

(1)Ненастной ночью, когда воет ветер и круговерть метели бушует за окном, я думаю о часовых.

(2)Мне кажется, что я сам только что вернулся оттуда — замёрзший, усталый, с обожжённым от ветра подбородком, с негнущимися руками. (3)Я снял в прихожей заснеженный караульный тулуп и едва добрался до постели. (4)Думал, как лягу — сразу усну. (5)Но не сплю, а думаю о тех, кто сменил меня и сейчас стоит на морозе, на ветру один среди вьюжной ночи.

(6)На самом деле я сменился с поста давно. (7)Пришёл разводящий со сменой. (8)«Пост сдал!» — «Пост принял!» — и всё. (9)Кончилась война.

(10)Кончилась война, но часовые остались. (11)Они и сейчас стоят на своих постах. (12)Днём и ночью. (13)Тихие, незаметные, готовые к бою. (14) Их трудная служба понятна только тем, кто сам когда-то был часовым.

(15)Я не сплю. (16)Прислушиваюсь к ветру, и мне кажется, что слышу далёкий охрипший шершавый голос:

–Стой! (17)Кто идёт?

(18)Разные на свете есть посты. (19)Разные часовые. (20)Я оглядываюсь назад и вижу у моста фигурку мальчика. (21)Он не может покинуть свой пост. (22)Он должен сообщить нашим воинам о том, что, отступая, фашисты заминировали мост. (23)И вот показались танки, машины с воинами. (24)Мальчик кричит, машет руками, хочет остановить их. (25)Но его голос теряется в рокоте моторов. (26)Тогда он вбегает на заминированный мост. (27)И мост взлетает на воздух, но ни один советский воин не погиб. (28)Только маленький часовой…

(29)Гудит ветер. (30)Быстрее вертится снежная карусель. (31)И я вижу белорусскую девочку Лиду. (32)Её пост — пост юной разведчицы партизан — среди врагов, в логове фашистов. (33)Лида жила как на вулкане. (34)А под кроватью у неё хранились партизанские мины. (35)Лида мужественно выполняла свой долг, пока фашисты не схватили её. (36)Смерть сняла с поста юного часового.

(37)Пост. (38)Часовой. (39)Многие думают, что это чисто военные слова. (40)Но они вечные, и звучат они не только в расположении воинской части и не только на войне. (41)Пост появляется там, где надо проявить мужество и благородство. (42)На улице, в школе, в летнем лагере.

(43)Наступает момент, когда человек должен решить: выстоять или отступить, прийти на помощь другу или трусливо уйти в кусты. (44)И в этот решительный момент перед ним как бы возникает взметнувшаяся ввысь самая высокая лестница. (45)И надо взбираться, крепко держась за перекладины, и не оглядываться, чтобы не смалодушничать. (46)Только ввысь, только вперёд.

(По Ю. Яковлеву)

ЕСТЬ, ЕСТЬ ТАКОЕ ЛЕКАРСТВО!

(1)Избушечка у бабы Мани — бывшая банька, единственная в деревне постройка, которая уцелела от войны, при ней огородик величиной с волейбольную площадку, а деревьев всего одна берёза, да и та инвалид Отечественной войны — будто культяпки, подняла к небу сухую развилку, обрубленную снарядом. (2)Но любит, обожает птичий народ бабы Манину усадебку. (3)Горластые воробьи-забияки разживаются на ней с утра до ночи, белобокие сороки запросто, как на качелях, качаются на берёзе, вороны, голуби справляют свои свадьбы. (4)А у кого весной первую песню поёт красавец скворец? (5)У бабы Мани. (6)На берёзе-инвалиде, к которой она ещё в тот день, когда вместе с земляками вышла из партизанских лесов, приладила немудрёную, наспех сколоченную скворечню. (7)Соседям это было в диво. (8)У них-то скворчиные дома — терема резные на шестах. (9)И со всеми удобствами: тут тебе и леток с хитроумными дверками, тут тебе и полочка, и ветка берёзовая — садись куда хочешь да пой свои песни. (10)А вот не рвутся скворцы в эти терема. (11)Весной целыми днями за бабы Манину развалюху воюют, и только после окончательного дележа какой-нибудь неудачник поселялся в теремах.

(12)– Баба Маня, — допытывались соседи, — скажи нам своё птичье слово, которым скворчишек к себе приманиваешь.

(13)– Да какое у меня птичье слово? (14)Никакого птичьего слова я не знаю. (15)Разве иной раз от скуки выйдешь да поговоришь с ними. (16)Вот и всё моё птичье слово.

(17)В ту весну баба Маня решила немножко подновить свою скворечню, а то, чего доброго, рассердятся скворушки — к соседям улетят. (18)Всякая божья тварь любит заботу о себе. (19)В тёплый солнечный день она вышла из дома, протоптала в снегу тропку к берёзе-инвалиду, затем принесла лесенку, приставила её к стволу дерева. (20)Старенькая, дряхлая была баба Маня. (21)На первые три поперечины кое-как поднялась, а дальше — голова закружилась — свалилась в снег. (22)Какое-то время она лежала в снегу без сознания, а потом слетелись на берёзу воробьи и давай кричать всем скопом:

– Вставай, вставай, баба Маня! (23)А то простудишься.

(24)Баба Маня встала. (25)Встала, с трудом добралась до дома и слегла: у неё началось двустороннее воспаление лёгких. (26)Больше месяца не поднималась с постели баба Маня, и врачи не сомневались: умрёт старуха. (27)Нет на свете такого лекарства, чтобы старого человека воскресить из мёртвых.

(28)Есть, есть такое лекарство! (29)Его бабе Мане принесли скворцы. (30)Однажды ранним утром пришла в себя баба Маня — и что такое? (31)Кто стуком стучит во все окошечки её убогой лачужки? (32)Она подняла от подушки старую голову — и, боже ты мой: скворушки! (33)Её любимыши. (34)Стучат, колотятся жёлтыми клювиками в рамы, бьют воронёными крылышками в стекло:

– Вставай, вставай, баба Маня! (35)Мы тебе здоровье принесли. (36)Баба Маня от бессилия уронила голову на подушку, заплакала:

– Нет, нет, не могу, ребята. (37)Мне уж не подняться, не встретить вас больше. (38)– Да как не встретить! (39)Кто сказал, что у тебя сил нет?

(40)Баба Маня сделала над собой немыслимое усилие и поднялась. (41)Не могла она умереть, не посмотрев последний раз на свою любимую птицу. (42)Хватаясь руками за стены, за косяки дверей, она выползла на улицу, на тёплое солнышко, оперлась на лёгкий, побелевший от старости, как она сама, батожок и долго так стояла с закрытыми глазами, с наслаждением вслушиваясь в весеннюю песню скворцов. (43)С этого дня баба Маня пошла на поправку.

(По Ф. Абрамову)

(1)Через пятьсот шагов они увидели стоявшую в гуще молодого ельника 45-миллиметровую противотанковую пушку. (2)Возле пушки на толстом слое рыжей старой хвои сидели вперемежку бойцы Хорышева и те пятеро артиллеристов, о которых он доложил Серпилину.

(3)При появлении комбрига все встали, артиллеристы чуть позже других, но всё-таки раньше, чем Хорышев успел подать команду.

(4)– Здравствуйте, товарищи артиллеристы! — сказал Серпилин. (5)— Кто у вас за старшего?

(6)Вперёд шагнул старшина в фуражке со сломанным пополам козырьком и чёрным артиллерийским околышем. (7)На месте одного глаза у него была запухшая рана, а верхнее веко другого глаза подрагивало от напряжения. (8)Но стоял он на земле крепко, словно ноги в драных сапогах были приколочены к ней гвоздями; и руку с оборванным и прожжённым рукавом поднёс к обломанному козырьку, как на пружине; и голосом, густым и сильным, доложил, что он, старшина девятого отдельного противотанкового дивизиона Шестаков, является в настоящее время старшим по команде, выведя с боями оставшуюся материальную часть из-под города Бреста.

(9)– Откуда, откуда? — переспросил Серпилин, которому показалось, что он ослышался.

(10)– Из-под города Бреста, где в полном составе дивизиона был принят первый бой с фашистами, — не сказал, а отрубил старшина.

(11)Наступило молчание.

(12)Серпилин смотрел на артиллеристов, соображая, может ли быть правдой то, что он только что услышал. (13)И чем дольше он на них смотрел, тем всё яснее становилось ему, что именно эта невероятная история и есть самая настоящая правда, а то, что пишут немцы в своих листовках про свою победу, есть только правдоподобная ложь и больше ничего.

(14)Пять почерневших, тронутых голодом лиц, пять пар усталых, натруженных рук, пять измочаленных, грязных, исхлёстанных ветками гимнастёрок, пять немецких, взятых в бою автоматов и пушка, последняя пушка дивизиона, не по небу, а по земле, не чудом, а солдатскими руками перетащенная сюда с границы, за четыреста с лишним вёрст…

(15)– На себе, что ли? — спросил Серпилин, проглотив комок в горле и кивнув на пушку.

(16)Старшина ответил, а остальные, не выдержав, хором поддержали его, что бывало по-разному: шли и на конной тяге, и на руках тащили, и опять разживались лошадьми, и снова на руках…

(17)– А как через водные преграды, здесь, через Днепр, как? — снова спросил Серпилин.

(18)– Плотом, позапрошлой ночью…

(19)– А мы вот ни одного не переправили, — вдруг сказал Серпилин, но хотя он обвёл при этом взглядом всех своих, они почувствовали, что он упрекает сейчас только одного человека — самого себя.

(20)– А что лес прочешут, не побоялись?

(21)– Надоело бояться, товарищ комбриг, пусть нас боятся!

(22)– Так и не прочёсывали?

(23)– Нет, только минами кругом всё закидали. (24)Командира дивизиона насмерть ранили.

(25)– А где он? — быстро спросил Серпилин и, не успев договорить, уже сам понял, где…

(26)В стороне, там, куда повёл глазами старшина, под громадной, старой, до самой верхушки голой сосной желтела только что засыпанная могила; даже немецкий широкий тесак, которым резали дёрн, чтобы обложить могилу, ещё не вынутый, торчал из земли, как непрошеный крест.

(27)На сосне ещё сочилась смолой грубая, крест-накрест зарубка. (28)И ещё две такие же злые зарубки были на соснах справа и слева от могилы, как вызов судьбе, как молчаливое обещание вернуться.

(29)Серпилин подошёл к могиле и, сдёрнув с головы фуражку, долго молча смотрел на землю, словно стараясь увидеть сквозь неё то, чего уже никому и никогда не дано было увидеть, — лицо человека, который с боями довёл от Бреста до этого заднепровского леса всё, что осталось от его дивизиона: пять бойцов и пушку с последним снарядом.

(30)Серпилин никогда не видел этого человека, но ему казалось, что он хорошо знает, какой это человек. (31)Такой, за которым солдаты идут в огонь и в воду, такой, чьё мёртвое тело, жертвуя жизнью, выносят из боя, такой, чьи приказания выполняют и после смерти. (32)Такой, каким надо быть, чтобы вывести эту пушку и этих людей. (33)Но и эти люди, которых он вывел, стоили своего командира. (34)Он был таким, потому что шёл с ними…

(По К. Симонову)