(1)Пропала совесть. (2)По-старому толпились люди на улицах и в театрах; по-старому они то догоняли, то перегоняли друг друга; по-старому суетились и ловили на лету куски, и никто не догадывался, что чего-то вдруг стало недоставать и что в общем жизненном оркестре перестала играть какая-то дудка. (3)Многие начали даже чувствовать себя бодрее и свободнее. (4)Легче сделался ход человека: ловчее стало подставлять ближнему ногу, удобнее льстить, пресмыкаться, обманывать, наушничать и клеветать. (5)Всякую болесть вдруг как рукой сняло, люди не шли, а как будто неслись. (6)Ничто не огорчало их, ничто не заставляло задуматься. (7)И настоящее, и будущее — всё, казалось, так и отдавалось им в руки, — им, счастливцам, не заметившим пропажи совести.

(8)А бедная совесть лежала между тем на дороге, истерзанная, оплёванная, затоптанная ногами пешеходов. (9)Всякий швырял её, как негодную ветошь, подальше от себя; всякий удивлялся, каким образом в благоустроенном городе, и на самом бойком месте, может валяться такое вопиющее безобразие…

(10)И бог знает, долго ли бы пролежала таким образом бедная изгнанница, если бы не поднял её какой-то несчастный пропойца, позарившийся с пьяных глаз даже на негодную тряпицу, в надежде получить за неё выпивку.

(11)И вдруг он почувствовал, что его словно пронизала электрическая струя какая-то. (12)Мутными глазами начал он озираться кругом и совершенно явственно ощутил, что голова его освобождается от винных паров и что к нему постепенно возвращается то горькое сознание действительности, на избавление от которого были потрачены лучшие силы его существа. (13)Сначала он почувствовал только страх, тот тупой страх, который повергает человека в беспокойство от одного предчувствия какой-то грозящей опасности; потом всполошилась память, заговорило воображение. (14)Память без пощады извлекала из тьмы постыдного прошлого все подробности насилий, измен, сердечной вялости и неправд; воображение облекало эти подробности в живые формы. (15)Затем, сам собой, проснулся суд…

(16)– Батюшки! не могу… несносно! — криком кричит жалкий пропойца, а толпа хохочет и глумится над ним. (17)Она не понимает, что пропойца никогда не был так свободен от винных паров, как в эту минуту, что он просто сделал несчастную находку, которая разрывает на части его бедное сердце. (18)Если бы она сама набрела на эту находку, то уразумела бы, конечно, что есть на свете горесть, лютейшая всех горестей, — это горесть внезапно обретённой совести.

(19)«Нет, надо как-нибудь её сбыть, а то с ней пропадёшь, как собака!» — думает жалкий пьяница. (20)Озираясь и крадучись, приближается он к питейному дому, в котором торгует старинный его знакомый, Прохорыч. (21)Сначала он заглядывает потихоньку в окошко и, увидев, что в кабаке никого нет, а Прохорыч одинодинёхонек дремлет за стойкой, в одно мгновение ока растворяет дверь, вбегает, и прежде, нежели Прохорыч успевает опомниться, ужасная находка уже лежит у него в руке…

(22)И долго таким образом шаталась бедная, изгнанная совесть по свету, и перебывала она у многих тысяч людей. (23)Но никто не хотел её приютить, а всякий, напротив того, только о том думал, как бы отделаться от неё и хоть бы обманом, да сбыть с рук.

(24)Наконец наскучило ей и самой, что негде ей, бедной, голову приклонить и должна она свой век проживать в чужих людях, да без пристанища. (25)Вот и взмолилась она последнему своему содержателю, какому-то мещанину, который в проходном ряду пылью торговал и никак не мог от той торговли разжиться.

(26)– За что вы меня тираните! — жаловалась бедная совесть, — за что вы мной помыкаете?

(27)– Что же я с тобою буду делать, сударыня совесть, коли ты никому не нужна?

(28)– А вот что, — отвечала совесть, — отыщи ты мне маленькое русское дитя, раствори ты передо мной его сердце чистое и схорони меня в нём! (29)Авось он меня, неповинный младенец, приютит и выхолит.

(30)По этому её слову всё так и сделалось. (31)Отыскал мещанин маленькое русское дитя, растворил его сердце чистое и схоронил в нём совесть.

(32)Растёт маленькое дитя, а вместе с ним растёт в нём и совесть. (33)И будет маленькое дитя большим человеком, и будет в нём большая совесть. (34)И исчезнут тогда все неправды, коварства и насилия, потому что совесть будет не робкая и захочет распоряжаться всем сама.

(По М. Салтыкову-Щедрину)

(1)Избушечка у бабы Мани — бывшая банька, единственная в деревне постройка, которая уцелела от войны, при ней огородик величиной с волейбольную площадку, а деревьев всего одна берёза, да и та инвалид Отечественной войны — будто культяпки, подняла к небу сухую развилку, обрубленную снарядом. (2)Но любит, обожает птичий народ бабы Манину усадебку. (3)Горластые воробьи-забияки разживаются на ней с утра до ночи, белобокие сороки запросто, как на качелях, качаются на берёзе, вороны, голуби справляют свои свадьбы. (4)А у кого весной первую песню поёт красавец скворец? (5)У бабы Мани. (6)На берёзе-инвалиде, к которой она ещё в тот день, когда вместе с земляками вышла из партизанских лесов, приладила немудрёную, наспех сколоченную скворечню. (7)Соседям это было в диво. (8)У них-то скворчиные дома — терема резные на шестах. (9)И со всеми удобствами: тут тебе и леток с хитроумными дверками, тут тебе и полочка, и ветка берёзовая — садись куда хочешь да пой свои песни. (10)А вот не рвутся скворцы в эти терема. (11)Весной целыми днями за бабы Манину развалюху воюют, и только после окончательного дележа какой-нибудь неудачник поселялся в теремах.

(12)– Баба Маня, — допытывались соседи, — скажи нам своё птичье слово, которым скворчишек к себе приманиваешь.

(13)– Да какое у меня птичье слово? (14)Никакого птичьего слова я не знаю. (15)Разве иной раз от скуки выйдешь да поговоришь с ними. (16)Вот и всё моё птичье слово.

(17)В ту весну баба Маня решила немножко подновить свою скворечню, а то, чего доброго, рассердятся скворушки — к соседям улетят. (18)Всякая божья тварь любит заботу о себе. (19)В тёплый солнечный день она вышла из дома, вынесла лесенку и протоптала в снегу тропку к берёзе-инвалиду, затем приставила её к стволу дерева. (20)Старенькая, дряхлая была баба Маня. (21)На первые три поперечины кое-как поднялась, а дальше — голова закружилась — свалилась в снег. (22)Какое-то время она лежала в снегу без сознания, а потом слетелись на берёзу воробьи и давай кричать всем скопом: (23)– Вставай, вставай, баба Маня! (24)А то простудишься. (25)Баба Маня встала. (26)Встала, с трудом добралась до дома и слегла: у неё началось двустороннее воспаление лёгких. (27)Больше месяца не поднималась с постели баба Маня, и врачи не сомневались: умрёт старуха. (28)Нет на свете такого лекарства, чтобы старого человека воскресить из мёртвых.

(29)Есть, есть такое лекарство! (30)Его бабе Мане принесли скворцы. (31)Однажды ранним утром пришла в себя баба Маня — и что такое? (32)Кто стуком стучит во все окошечки её убогой лачужки? (33)Она подняла от подушки старую голову — и, боже ты мой: скворушки! (34)Её любимыши. (35)Стучат, колотятся жёлтыми клювиками в рамы, бьют воронёными крылышками в стекло: (36)– Вставай, вставай, баба Маня! (37)Мы тебе здоровье принесли. (38)Баба Маня от бессилия уронила голову на подушку, заплакала: (39)– Нет, нет, не могу, ребята. (40)Мне уж не подняться, не встретить вас больше. (41)– Да как не встретить! (42)Кто сказал, что у тебя сил нет? (43)Баба Маня сделала над собой немыслимое усилие и поднялась. (44)Не могла она умереть, не посмотрев последний раз на свою любимую птицу. (45)Хватаясь руками за стены, за косяки дверей, она выползла на улицу, на тёплое солнышко, оперлась на лёгкий, побелевший от старости, как она сама, батожок и долго так стояла с закрытыми глазами, с наслаждением вслушиваясь в весеннюю песню скворцов. (46)С этого дня баба Маня пошла на поправку.

(По Ф. Абрамову)

(1)Сила человеческой совести всё же так велика, что никогда нельзя окончательно терять в неё веру. (2)Недавно знакомый писатель рассказал мне об этом удивительную историю.

(3)Писатель этот вырос в Латвии и хорошо говорит по-латышски. (4)Вскоре после войны он ехал из Риги на Взморье на электричке. (5)Против него в вагоне сидел старый, спокойный и мрачный латыш. (6)Не знаю, с чего начался их разговор, во время которого старик рассказал одну историю.

(7)– Вот слушайте, — сказал старик. (8)– Я живу на окраине Риги. (9)Перед войной рядом с моим домом поселился какой-то человек. (10)Он был очень плохой человек. (11)Я бы даже сказал, он был бесчестный и злой человек. (12)Он занимался спекуляцией. (13)Вы сами знаете, что у таких людей нет ни сердца, ни чести. (14)Некоторые говорят, что спекуляция — это просто обогащение. (15)Но на чём? (16)На человеческом горе, на слезах детей и реже всего — на нашей жадности. (17)И вот немцы заняли Ригу и согнали всех евреев в «гетто» с тем, чтобы часть убить, а часть просто уморить с голоду. (18)Всё «гетто» было оцеплено, и выйти оттуда не могла даже кошка. (19)Кто приближался на пятьдесят шагов к часовым, того убивали на месте. (20)Евреи, особенно дети, умирали сотнями каждый день, и вот тогда у моего соседа появилась удачная мысль — нагрузить фуру картошкой, «дать в руку» немецкому часовому, проехать в «гетто» и там обменять картошку на драгоценности. (21)Их, говорили, много ещё осталось на руках у запертых в «гетто» евреев. (22)Так он и сделал. (23)Перед отъездом он встретил меня на улице, и вы только послушайте, что он сказал. (24)«Я буду, — сказал он, — менять картошку только тем женщинам, у которых есть дети».

(25)–Почему? — спросил я.

(26)– А потому, что они ради детей готовы на всё и я на этом заработаю втрое больше.

(27)Я промолчал, но мне это тоже недёшево обошлось. (28)Видите? (29)Латыш вынул изо рта потухшую трубку и показал на свои зубы. (30)Нескольких зубов не хватало.

(31)– Я промолчал, но так сжал зубами свою трубку, что сломал и её, и два своих зуба. (32)Говорят, что кровь бросается в голову. (33)Не знаю. (34)Мне кровь бросилась не в голову, а в руки, в кулаки. (35)Они стали такие тяжёлые, будто их налили железом. (36)И если бы он тотчас же не ушёл, то я, может быть, убил бы его одним ударом. (37)Он, кажется, догадался об этом, потому что отскочил от меня и оскалился, как хорёк… (38)Но это не важно. (39)Ночью он нагрузил свою фуру мешками с картошкой и поехал в Ригу в «гетто». (40)Часовой остановил его, но, вы знаете, дурные люди понимают друг друга с одного взгляда. (41)Он дал часовому взятку, и тот сказал ему: (42)«Ты глупец. (43)Проезжай, но у них ничего не осталось, кроме пустых животов. (44)И ты уедешь обратно со своей гнилой картошкой. (45)Могу идти на пари».

(46)В «гетто» он заехал во двор большого дома. (47)Женщины и дети окружили его фуру с картошкой. (48)Они молча смотрели, как он развязывает первый мешок. (49)Одна женщина стояла с мёртвым мальчиком на руках и протягивала на ладони разбитые золотые часы. (50)«Сумасшедшая! — вдруг закричал этот человек. (51)– Зачем тебе картошка, когда он у тебя уже мёртвый! (52)Отойди!» (53)Он сам рассказывал потом, что не знает, как это с ним тогда случилось. (54)Он стиснул зубы, начал рвать завязки у мешков и высыпать картошку на землю. (55)«Скорей! — закричал он женщинам. (56)– Давайте детей. (57)Я вывезу их. (58)Скорей!» (59)Матери, торопясь, начали прятать испуганных детей в мешки, а он крепко завязывал их. (60)Вы понимаете, у женщин не было времени, чтобы даже поцеловать детей. (61)А они ведь знали, что больше их не увидят. (62)Он нагрузил полную фуру мешками с детьми, по сторонам оставил несколько мешков с картошкой и поехал. (63)Женщины целовали грязные колёса его фуры, а он ехал, не оглядываясь. (64)Он во весь голос понукал лошадей, боялся, что кто-нибудь из детей заплачет и выдаст всех. (65)Но дети молчали.

(66)Знакомый часов ой з аметил его издали и крикнул: (67)«Ну что? (68)Я же тебе говорил, что ты глупец. (69)Выкатывайся со своей вонючей картошкой, пока не пришёл лейтенант».

(70)Он проехал мимо часового, ругая последними словами этих нищих евреев и их проклятых детей. (71)Он не заезжал домой, а прямо поехал по глухим просёлочным дорогам в леса за Тукумсом, где стояли наши партизаны, сдал им детей, и партизаны спрятали их в безопасное место. (72)Жене он сказал, что немцы отобрали у него картошку и продержали под арестом двое суток. (73)Когда окончилась война, он развёлся с женой и уехал из Риги.

(74)Старый латыш помолчал.

(75)– Теперь я думаю, — сказал он и впервые улыбнулся, — что было бы плохо, если бы я не сдержался и убил бы его кулаком.

(По К. Паустовскому)

ГОЛУБАЯ СТРЕКОЗА

(1)В ту первую мировую войну 1914 года я поехал военным корреспондентом на фронт в костюме санитара и скоро попал в сражение. (2)Я записывал все мои впечатления, но, признаюсь, ни на одну минуту не оставляло меня чувство личной ненужности и невозможности словом своим догнать то страшное, что вокруг меня совершалось.

(3)Я поднимал людей, тащил скамейки, укладывал раненых, забыв в себе литератора, и вдруг почувствовал, наконец, себя настоящим человеком, и мне было так радостно, что я здесь, на войне, не только писатель.

(4)Однажды один умирающий прошептал мне: «Вот бы водицы…»

(5)Я по первому слову раненого побежал за водой.

(6)Но он не пил и повторял: «Водицы, водицы, ручья…»

(7)С изумлением поглядел я на него и вдруг всё понял. (8)Это был почти мальчик, с блестящими глазами, с тонкими трепетными губами, которые отражали трепет души. (9)Мне казалось тогда, что надежды на спасение у него нет и что врачи будут бессильны.

(10)Я объяснил санитару, что мы можем сделать для мальчика, пока он ещё жив. (11)Мы взяли носилки и отнесли его на берег ручья. (12)Санитар удалился, а я остался с глазу на глаз с умирающим мальчиком на берегу лесного ручья.

(13)В косых лучах вечернего солнца особенным зелёным светом, как бы исходящим изнутри растений, светились верхушки хвощей, листки водяных лилий, над заводью кружилась голубая стрекоза. (14)А совсем близко от нас, где заводь кончалась, струйки ручья, соединяясь на камушках, пели свою обычную прекрасную песенку. (15)Раненый слушал, закрыв глаза, его бескровные губы судорожно двигались, выражая сильную борьбу. (16)И вот борьба закончилась милой детской улыбкой, и открылись глаза.

(17)– Спасибо, — прошептал он.

(18)Увидев голубую стрекозу, летающую у заводи, он ещё раз улыбнулся, ещё раз сказал спасибо и снова закрыл глаза.

(19)Прошло сколько-то времени в молчании, как вдруг губы опять зашевелились, возникла новая борьба, и я услышал:

(20)– А что, она ещё летает?

(21)Голубая стрекоза ещё кружилась.

(22)– Летает, ещё как! — ответил я.

(23)Он опять улыбнулся и впал в забытьё.

(24)Между тем мало-помалу смерклось, и я тоже мыслями своими улетел далеко и забылся. (25)Вдруг, слышу, он спрашивает:

(26)– Всё ещё летает?

(27)– Летает, — сказал я машинально, не глядя, не думая.

(28)– Почему же я не вижу? — спросил он, с трудом открывая глаза.

(29)Я испугался. (30)Мне случилось раз видеть умирающего, который перед смертью вдруг потерял зрение, а с нами он говорил ещё вполне разумно. (31)Не так ли и тут: глаза его умерли раньше. (32)Но я сам посмотрел на то место, где летала стрекоза, и ничего не увидел.

(33)Больной понял, что я его обманул, огорчился моим невниманием и молча закрыл глаза.

(34)Мне стало больно, и вдруг я увидел в чистой воде отражение летающей стрекозы. (35)Мы не могли заметить её на фоне темнеющего леса, но вода — эти глаза земли остаются светлыми, когда и стемнеет: эти глаза как будто видят во тьме.

(36)– Летает, летает! — воскликнул я так решительно, так радостно, что больной сразу открыл глаза.

(37)И я ему показал отражение. (38)И он улыбнулся.

(39)Я не буду описывать, как мы спасли этого раненого, — повидимому, его спасли доктора. (40)Но я крепко верю: им, докторам, помогла песнь ручья и мои решительные и взволнованные слова о том, что голубая стрекоза и в темноте летала над заводью.

(По М. Пришвину)

ПОЧЕМУ?

(1)Мы были одни в столовой — я и Бум. (2)Я болтал под столом ногами, а Бум легонько покусывал меня за голые пятки. (3)Мне было щекотно и весело. (4)Над столом висела большая папина карточка — мы с мамой только недавно отдавали её увеличивать. (5)На этой карточке у папы было такое весёлое, доброе лицо, но, когда, балуясь с Бумом, я, держась за край стола, стал раскачиваться на стуле, мне показалось, что папа качает головой…

(6)– Смотри, Бум… — шёпотом сказал я и, сильно качнувшись, схватился за край скатерти. (7)Стол выскользнул из моих рук.

(8)Послышался звон…

(9)Сердце у меня замерло. (10)Я тихонько сполз со стула и опустил глаза. (11)На полу валялись розовые черепки, золотой ободок блестел на солнце.

(12)Из кухни послышались быстрые шаги.

(13)– Что это? (14)Кто это? (15)Мама опустилась на колени и закрыла лицо руками. (16)– Папина чашка… папина чашка… — горько повторяла она. (17)Потом подняла глаза и с упрёком спросила:

(18)– Это ты?

(19)Бледно-розовые черепки блестели на её ладони. (20)Колени у меня дрожали, язык заплетался:

(21)– Это… это… Бум! (22)Он чуть подпрыгнул… и лапами…

(23)Лицо у мамы потемнело. (24)Она взяла Бума за ошейник и пошла с ним к двери. (25)Я с испугом смотрел ей вслед. (26)Бум с лаем выскочил во двор.

(27)– Он будет жить в будке, — сказала мама и, присев к столу, о чём-то задумалась. (28)Её пальцы медленно сгребали в кучку крошки хлеба, раскатывали их шариками, а глаза смотрели куда-то поверх стола в одну точку.

(29)Я молчал. (30)Над столом из фотографической карточки смотрел на меня папа…

(31)Я разделся и лёг, уткнувшись головой в подушку. (32)За окном было черно. (33)Ветер качал деревья. (34)Всё самое страшное, тоскливое и пугающее собралось для меня за этим ночным окном. (35)И в этой тьме сквозь шум ветра я различал голос Бума. (36)Один раз, подбежав к моему окну, он отрывисто залаял. (37)Я приподнялся на локте и слушал.

(38)Бум… (39)Ведь он тоже папин. (40)Вместе с ним мы в последний раз провожали папу на корабль. (41)А когда папа уехал, Бум не хотел ничего есть и мама со слезами уговаривала его. (42)Она обещала ему, что папа вернётся, но папа не вернулся…

(43)Босиком, в одной рубашке я бросился к двери и широко распахнул её:

(44)– Мама! (45)Мама! (46)Это я разбил чашку. (47)Это я, я!

(48)Пусти Бума…

(49)Лицо её дрогнуло, она схватила меня за руку, и мы побежали к двери. (50)В темноте я натыкался на стулья и громко всхлипывал.

(51)Бум холодным шершавым языком осушил мои слёзы, от него пахло дождём и мокрой шерстью. (52)Мы с мамой вытирали его сухим полотенцем, а он поднимал вверх все четыре лапы и в буйном восторге катался по полу. (53)Потом он затих, улёгся на своё место и, не мигая, смотрел на нас. (54)Он, кажется, думал: (55)«Почему меня выгнали во двор, почему впустили и обласкали сейчас?»

(56)Мама долго не спала.

(57)Она тоже думала: (58)«Почему мой сын не сказал мне правду сразу, а разбудил меня ночью?»

(59)И я тоже думал, лёжа в своей кровати: (60)«Почему мама нисколько не бранила меня, почему она даже обрадовалась, что чашку разбил я, а не Бум?»

(61)В эту ночь мы долго не спали и у каждого из нас троих было своё «почему».

(По В. Осеевой)

(1)Все мы любили «классного», хотя нельзя сказать, чтобы очень уважали. (2)У нас была странная черта: мы уважали тех, кого боялись. (3)Тех, кто ставил нам «пары» или мог запросто оставить весь класс на шестой урок; тех, кто каждый балл взвешивал на аптекарских весах; тех, кто не забывал задать вопрос о том, чего ты не знал в прошлый раз…

(4)А классный был не такой. (5)Мы знали: его можно уговорить, если очень просить и смотреть при этом влажными, покорными собачьими глазами. (6)Этого он не выдерживал. (7)Или можно по-другому — орать истерично: (8)«За что, за что двойку ставить? (9)Ведь я же учил, я же учил!» (10)Это было менее безотказно, здесь он мог взорваться. (11)Но и это иногда проходило.

(12)Он нас чуть-чуть опасался. (13)Нет, не побаивался, а опасался. (14)Чуть-чуть опасался. (15)Он не знал, чего от нас ждать… (16)Один раз, ещё до войны, мы испугали его как следует. (17)Тогда он только принял наш класс. (18)Мы тогда начали мычать, хором, всем классом: «Мм-м…» (19)Сначала он не понял, в чём дело, не знал, откуда это идёт, кто виновник… (20)Мычание нарастало, шло всплесками по классу, казалось, даже стены вибрировали. (21)Он беспомощно озирался, хотел закричать, но понял — никто не услышит. (22)Тогда он сел и с печальным изумлением посмотрел на нас. (23)Это был странный взгляд. (24)И мы замолчали.

(25)Он был всегда приветлив и вежлив с нами и чуть ли не с пятого класса называл на «вы». (26)Он как-то сказал мне на перемене:

(27)–А знаете, в отдельности вы все такие милые, а вот вместе вы иногда превращаетесь в стадо. (28)Когда людей много, количество переходит в качество. (29)Когда их много, они совершают самые неожиданные поступки. (30)Самые героические, а иногда и самые страшные. (31)Как вы думаете? (32)–Чёрт его знает, — сказал я.

(33)–В том-то и дело, что никто этого не знает, даже чёрт.

(34)Когда началась война, он ходил бледный, притихший и постаревший. (35)Вскоре мы узнали, что он записался в первую группу московского ополчения. (36)Был он нездоров, у него были слабые лёгкие, он имел освобождение от воинской повинности — «белый билет», и даже на смотревшую сквозь пальцы на все человеческие недуги комиссию ополчения он, говорят, произвёл тяжёлое впечатление.

(37)Но он не изменил своего решения. (38)На его последний урок пришло много ребят. (39)Мы ожидали, что он скажет нам что-нибудь на прощание, ожидали каких-то особенных и значительных слов: мы знали, это он умел. (40)Но он ушёл буднично, назвал номера параграфов, заданных на дом, кивнул и только у дверей чуть задержался. (41)Мы встали, нестройно хлопнув крышками парт, он посмотрел на нас и тихо сказал:

(42) –Когда у вас будет новый классный… не устраивайте этого. (43)Мы поняли, о чём он говорил.

(44)Мне захотелось проводить его домой. (45)Мы шли молча, и у самого его дома я ему сказал:

(46)–Вы больны, может, больше пользы будет, если вы не пойдёте? (47)Вы же сами говорили, что фронт начинается с тыла? (48)–Это пр авильно, — сказ ал он и слаб о улыбнулся.

(49)– Но дело в том, что живёшь ты свою не очень долгую жизнь, и быт тебя заедает, пустяки разные, неурядицы. (50)А по роду деятельности ты всякие слова говоришь и твердишь: «Борьба, счастливое будущее, человечество…», но вдруг — бац! — и началась эта самая борьба. (51)Так словеса и подтверждать надо.

(52)Через месяц он погиб. (53)У него не было родных, и похоронная пришла на адрес школы…

(54)Когда мы ехали в Сибирь, в эвакуацию, в теплушке все лежали неподвижно и каждый думал о ком хотел, о своих живых и своих погибших. (55)Я думал о классном. (56)Я и теперь часто думаю о нём…

(По В. Амлинскому)

(1)Своё умственное, нравственное и гражданское взросление мне следует, главным образом, отнести за счёт уроков литературы и русского языка, то есть сказать спасибо учителю Борису Борисовичу Стаху. (2)Он и сейчас ещё жив (когда я пишу эти строки). (3)Я иногда бываю у него, в обыкновенной квартире, в пятиэтажном доме постройки шестидесятых годов. (4)И слова мы с ним говорим друг другу обыкновенные, хотя ему-то и суждено было стать моим Главным Учителем.

(5)Вообще-то грамоте я был изрядно научен дома. (6)Как я помню себя, вместе с нами жила мамина сестра, моя тётушка. (7)Она преподавала в школе литературу и русский язык, была инспектором и даже завроно. (8)Тётушка терпеть не могла помарок в родном языке, пусть даже в домашних беседах и детских шалостях. (9)Меня одёргивали, если я говорил вместо «нет» — «нету», отчитывали за «евонный» и «ихний» вместо «его» и «их». (10)Я рано узнал, что нельзя употреблять в одном предложении два подлежащих: «Лев — он царь зверей» — так нельзя, против правил, неблагозвучно. (11)Надо: «Лев — царь зверей». (12)Нельзя сказать: «Очень неплохо», надо сказать: «Хорошо». (13)И многое другое.

(14)Но почему-то литература в школе шла у меня ни шатко ни валко до девятого класса, до прихода к нам Бориса Борисовича Стаха. (15)Письменные задания по литературе, сочинения-изложения я обычно перекатывал (переставляя слова) из учебника, поскольку мне казалось, что там, в учебнике, написано толковее, нежели я начну городить от себя. (16)За сочинения-изложения чаще всего мне ставилась тройка — за грамотность при полной несамостоятельности.

(17)Борис Борисович Стах вошёл к нам в класс в офицерском габардиновом кителе, с двумя рядами орденских планок, заговорил с нами как со взрослыми людьми о чём-то таком, никогда нами не слыханном. (18)Новый учитель литературы, я хорошо это помню, появился в конце учебного года. (19)На дворе стояла весна. (20)На первом своём уроке новый учитель заговорил о войне. (21)И о весне. (22)Он принёс с собою только что вышедший роман Олеся Гончара «Злата Прага», прочёл нам сколько-то страниц. (23)У него был глуховатый, грудной голос и какое-то особенное лицо, непохожее на лица других наших наставников: выбритые до синевы впалые щёки, не выпирающий, но заметный подбородок, с лощиной посредине, глаза серые, проницательные, малость печальные и незлые; надо всем лицом, составляя главную его часть, простирался высокий лоб. (24)У нового учителя литературы, мы сразу заметили это, было умное лицо.

(25)Учитель прочёл нам отрывок из романа Олеся Гончара, положил книгу на стол, принялся расхаживать перед нами, ладно скроенный, крепко сшитый, совершенно от нас, от нашего разгильдяйства и шалопайства, не зависящий, сам по себе, и стал нам рассказывать про весну в Праге, про войну, которую он пронёс на своих плечах, запечатлел в своей душе. (26)Рассказчик был серьёзен, чувств своих не выдавал ни голосом, ни улыбкой. (27)Речь его была абсолютно, «по-петербургски» правильна — мы такой и не слыхивали. (28)Борис Борисович говорил о счастье быть освободителем и о счастье быть освобождённым. (29)Как одно счастье находит другое, как они соединяются — и тогда наступает весна, не просто время года, а весна человечества. (30)Ещё вчера раскалённые боем танки сегодня увиты цветами сирени, тихо движутся, как ладьи по волнам всеобщего восторга, несут на броне нимб Победы…

(31)Борис Борисович нам объяснял, что значит чувство Победы и как может книга запечатлеть в себе миг ликующего единства многих тысяч людей. (32)Он говорил об этом простыми словами. (33)Правду того, что он нам говорил, удостоверяли два ряда орденских планок. (34)Мы их умели читать: правым крайним был орден боевого Красного Знамени.

(35)Потом я прочёл «Злату Прагу» — книгу, не заданную по литературе. (36)Я прочёл её для себя. (37)Не скажу, чтобы меня потряс роман Гончара. (38)Но впервые в жизни я читал не о чём-то таком, чего никогда не бывало и не будет со мной; я находил в книжных словах нечто такое, чем жил сам: войну и весну. (39)Слова становились живыми. (40)Запах сирени в Праге в майские дни Победы был тот же самый, что нынче у нас, на Марсовом поле. (41)Учитель литературы помог мне прочесть эту книгу, проникнуть в жизнь слов, пережить написанное в книге, как собственное, моё…

(42)Спасибо учителю словесности.

(По Г. Горышину)

(1)Вот уже две недели живу я в родной деревне, где не был много лет. (2)Всё уже узнано за это время, всё обойдено, переговорено почти со всеми. (3)И только на свой родной дом я стараюсь не глядеть и обхожу его стороной. (4)Я думаю: зачем бередить прошлое? (5)Для чего вспоминать то, что забыто даже моими земляками? (6)Всё ушло навсегда — хорошее и плохое, — плохое не жалко, а хорошего не вернёшь. (7)Я вытравлю из сердца это прошлое, никогда больше не вернусь к нему. (8)Надо быть современным. (9)Надо быть безжалостным к прошлому. (10)Довольно ходить по пепелищам родной Тимонихи, сидеть на опечках. (11)Надо помнить о том, что день и ночь на земле — как говорил поэт Хикмет — работают реакторы и фазотроны. (12)Что счётная машина действует быстрее миллиона деревенских счетоводов, что… (13)В общем не надо глядеть на родной дом, не надо заходить туда, ничего не надо. (14)Уходят дожди, плывут облачные флотилии. (15)Каждое утро над Тимонихой гудит турбовинтовой самолёт. (16)Каждое утро грохочет гусеничный трактор, от этого сотрясаются углы и дребезжат, как от грозы, оконные стёкла. (17)Очень хорошо, что из-за дома бывшего соседа Василия Дворцова ни утром, ни вечером не видно отцовского дома. (18)Очень хорошо.
(19)Но однажды я комкаю в кулаке свою писанину и бросаю в угол… (20)Бегу по лестнице. (21)В заулке озираюсь по сторонам. (22)Никого нет. (23)Мама ушла за морошкой, все на покосе.
(24)Дом выдался из посада вниз, к реке. (25)Как во сне подхожу к нашей берёзе. (26)Здравствуй! (27)Не узнала меня? (28)Высокая стала. (29)Кора лопнула во многих местах (30)Муравьи бегут по стволу. (31)Нижние ветки обрублены, чтобы не заслонять окошки зимней избы. (32)Вершина стала выше трубы. (33)Не бели, пожалуйста, пиджак. (34)Когда я тебя искал с братом Юркой, ты была хилая, тоненькая. (35)Помню, была весна, и твои листочки уже проклюнулись. (36)Их можно было сосчитать, так мала ты тогда была. (37)Мы с братом нашли тебя на пастбище, на вахрунинской горе. (38)Помню, кукушка куковала. (39)Оборвали мы у тебя два больших корня. (40)Несли через овраги, а брат говорил, что ты засохнешь, не приживёшься под зимним окном. (41)Посадили, вылили два ведра воды. (42)Правда ведь, ты еле выжила, два лета листочки были мелкие, бледные. (43)Брата уже не было дома, когда ты окрепла и набрала силу. (44)И где ты взяла эту силу под зимним окном? (45) Надо же так вымахать! (46)Уже выше отцовского дома.
(47)Надо быть современным. (48)И я отталкиваюсь от берёзы, как от ядовитого дерева.
(49)Скоро надо уезжать из Тимонихи. (50)И так хорош этот неоглядный зелёный мир моей родины! (51)Почему-то мне хочется, чтобы мой дом и деревня моя не исчезали совсем, чтобы они остались в этом бесконечно меняющемся мире.
(По В. Белову)

ВЕСЕННИМИ ТРОПАМИ
(1)В день, когда по народному поверью зима с молодой весной силой меряется, всяк тайно желает, чтобы верх весна взяла. (2)А загостившейся зиме намекает, что-де пора и честь знать: проводы с блинами устраивают, скворечники на шестах вывесят, а на колхозной усадьбе нетерпеливый тракторист запустит мотор и, окутанный грохотом, вслушивается во что-то, а у самого в глазах тоже удаль да лукавство.
(3)И я всё с большим нетерпением ожидаю перелома в природе: когда наконец всполошится всё вокруг от хмельной радости обновления?
(4)В тот день меня разбудила синица. (5)Я выглянул в окно и зажмурился от яркости огромного многоярусного облака, повисшего среди начисто выметенного неба. (6)Оно было соткано из солнечного сияния и нетронутой белизны, и казалось, что сама весна прилетела на этом белом чуде.
(7)Весна вся в движении. (8)Надо поспеть за нею, ничего не упустить в её чародействе. (9)Зарядил фотоаппарат, вытащил из ящика болотные сапоги. (10)Трубач, увидев сапоги, вскочил с подстилки, запрыгал, застучал хвостом по стульям. (11)Он давно ожидал, когда я наконец начну собираться.
(12)– Идём, дружище, весну встречать.
(13)За городом уже пестро от проталин. (14)Чернели гребни прошлогодней пахоты, бурели пролысины старой травы. (15)Солнце плавило остатки снега, и воздух звенел от стеклянного шороха бессчётного множества подтаивавших льдинок, от стекающей капля за каплей где-то в тайниках сугробов талой воды.
(16)… В кустах послышался отрывистый лай Трубача. (17)Я поспешил на голос. (18)На краю открывшейся поляны у костерка на корточках сидел человек. (19)Шапка и плечи запорошены снегом, руки зябко простёрты над огнём. (20)В нескольких шагах под деревом стоял подрамник с неоконченным этюдом — рыжий дуб на краю опушки.
(21)– Не помешал?
(22)– Нет, пожалуйста.
(23)– Холодно работать, — посочувствовал я.
(24)– Холодновато, — передёрнул плечами художник. — (25)Руки зябнут. (26)Но что поделаешь? (27)Искусство, как говорится, требует жертв. (28)А тут ещё откуда-то снег взялся. (29)Приходится вот пережидать.
(30)– Удивительное это время — март, — продолжал художник, потирая над огнём одна о другую выпачканные красками руки.(31)— Голые деревья, голые поля, лужи и грязь на дорогах. (32)Но встанешь утром, а на стене — зайчик. (33)И улыбаешься, как школьник. (34)А потом собираешь краски, кисти и шлёпаешь куда глаза глядят — по грязи, по лужам. (35)Чёрт знает что такое! (36)Взрослый человек!
(37)Снегопад внезапно прекратился. (38)По запорошенной поляне промчалась синяя тень убегающей тучи, и снова всё вокруг засияло молодо и радостно. (39)Дуб, облюбованный художником, ярко вспыхнул на солнце бронзовыми вихрами перезимовавшей листвы и отбросил от себя длинную тень через всю поляну к ногам двух обнявшихся молодых берёзок на другом её конце.
(40)– Вот и солнце! — обрадовался живописец и поспешил к холсту.
(41)Он работал сосредоточенно и быстро, будто боялся, что внезапное ненастье может снова погасить краски. (42)Сидя у огня, я следил, как постепенно, после точных и неуловимых мазков кистью, оживал и от ветки к ветке зажигался солнечным светом лесной великан.
(43)– Здорово у вас получается! — не удержался я.
(44)Художник обернулся на мои слова и, усмехнувшись, поморщился.
(45)– Я вот понесу холст домой, а по дороге тоже будут восхищаться: (46)«Как живописно! (47)Смотрите, какая прелесть! (48)Неужели у нас есть такие места?» (49)Но никому и невдомёк, что я несу букет без запаха. (50)Самое главное — аромат не сумел унести с собой. (51)Он остался здесь, в лесу. (52)А вы говорите, получается… (53)Чёрта с два! (54)Вот если бы принести горсть лесного тумана или сберечь хоть одну снежинку и показать людям — это было бы действительно здорово!
(55)Вот в чём вся закавыка искусства: донести, не расплескать. (56)Но попробуй донеси! (57)Вот он, шельмец, журчит в кустах. (58)Там и ручеёк-то — кружка воды. (59)Но шуму — на весь лес. (60)То он в корнях запутался, жужжит как шмель, то где-то промытым ледяным коридором, всплескиваясь, мчится, то опять сердится на завалах, а с обрыва в реку стекает по корням подмытого дерева, рассыпается на множество струй, и отдаёт в тишине хрустальным звоном каждая упавшая с высоты капля. (61)Попробуй изобрази. (62)И всё же надо добиваться. (63)Ведь можно, я знаю. (64)Могли же Левитан, Васильев, Шишкин…
(65)Как донести, не расплескать всё это и рассказать о весне, поре великого обновления?
(По Е. Носову)

ДИКАЯ УТКА
(1)Кормили плохо, вечно хотелось есть. (2)Иногда пищу давали раз в сутки, и то вечером. (3)Ах, как хотелось есть! (4)И вот в один из таких дней, когда уже приближались сумерки, а во рту ещё не было ни крошки, мы, человек восемь бойцов, сидели на невысоком травянистом берегу тихой реки и чуть не скулили. (5)Вдруг видим, без гимнастёрки, держа что-то в руках, к нам бежит ещё один наш товарищ. (6)Подбежал. (7)Лицо сияющее. (8)Свёрток — это его гимнастёрка, а в неё что-то завёрнуто.
(9)– Смотрите! — победителем восклицает Борис. (10)Разворачивает гимнастёрку, и в ней… живая дикая утка.
(11)– Вижу: сидит, притаилась за кустиком. (12)Я рубаху снял и — хоп! (13)Есть еда! (14)Зажарим.
(15)Утка была некрупная, молодая. (16)Поворачивая голову по сторонам, она смотрела на нас изумлёнными бусинками глаз. (17)Нет, она не была напугана, для этого она была ещё слишком молода. (18)Она просто не могла понять, что это за странные милые существа её окружают и смотрят на неё с таким восхищением. (19)Она не вырывалась, не крякала, не вытягивала натужно шею, чтобы выскользнуть из державших её рук. (20)Нет, она грациозно и с любопытством озиралась. (21)Красавица уточка! (22)А мы — грубые, пропылённые, нечисто выбритые, голодные. (23)Все залюбовались красавицей. (24)И произошло чудо, как в доброй сказке. (25)Кто-то просто произнёс:
(26)– Отпустим!
(27)Было брошено несколько логических реплик, вроде:
(28)«Что толку, нас восемь человек, а она такая маленькая», «Ещё возиться!», «Подождём, приедет же этот зараза повар со своей походной кухней-таратайкой!», «Боря, неси её обратно». (29)И, уже ничем не покрывая, Борис бережно понёс утку обратно. (30)Вернувшись, сказал:
(31)– Я её в воду пустил. (32)Нырнула. (33)А где вынырнула, не видел. (34)Ждал-ждал, чтоб посмотреть, но не увидел. (35)Уже темнеет.
(36)Когда меня заматывает жизнь, когда начинаешь клясть всё и всех, теряешь веру в людей и тебе хочется крикнуть, как однажды я услыхал вопль одного очень известного человека: «Я не хочу быть с людьми, я хочу быть с собаками!» — вот в эти минуты неверия и отчаяния я вспоминаю дикую утку и думаю: нет-нет, в людей можно верить. (37)Это всё пройдёт, всё будет хорошо.
(38)Мне могут сказать: (39)«Ну да, это были вы, интеллигенты, артисты, от вас всего можно ожидать». (40)Нет, на войне всё перемешалось и превратилось в одно целое — единое и неделимое. (41)Во всяком случае, там, где служил я. (42)Были в нашей группе и два вора, только что выпущенных из тюрьмы. (43)Один с гордостью красочно рассказывал, как ему удалось украсть подъёмный кран. (44)Видимо, был талантлив. (45)Но и он сказал: (46)«Отпустить!»
(По В. Розову*)